Николай Мальцев - Зарубки памяти на скрижалях истории. Алгоритмы и ребусы русофобии Запада

Я и сам не знал, чем закончится следствие и суд, и потому утешить мать мне было нечем. Ранним утром, около четырех часов утра, покинул родительский дом. Успел до начала занятий прибыть в Котовск. Сдал милицейскую справку туда же, куда заболевшие студенты сдавали больничные листы. Администраторша приколола её в папку и разрешила приступить к занятиям. Когда я после длительного отсутствия появился на лекции, то больше всего удивились такому обороту дела мои бывшие друзья и «подельники» по краже меда. Наверное, они подумали, что меня, как организатора, обязательно исключат из техникума и встретимся мы только на суде. Виновато заискивая, некоторые из них пытались расспрашивать о подробностях моего пребывания в следственном изоляторе. Но я на них так посмотрел, что всякие расспросы прекратились. Меня тоже не интересовали подробности их признаний. Возникла взаимная холодная отчужденность.

Совместное проживание в одной квартире с бывшими тамбовскими друзьями для меня стало невозможным. Возвратиться к Володе Кириллову не позволяла гордость. После последней лекции однокурсники шумно ринулись из аудитории, а я продолжал сидеть и обдумывать свое положение. Решил пока забрать с квартиры в рюкзак самые необходимые вещи и переночевать на вокзале. А там что-нибудь придумаю. На выходе из аудитории встретил однокурсника Володю Иванникова. Он явно был тут не случайно, а поджидал моего выхода. За первый год учебы крепкой дружбы между нами не возникло, но взаимное уважение было обоюдным. Это был коренастый парень среднего роста с тонкими правильными чертами лица. Родом он был из южных областных городов, то ли из Липецка, то ли из Ростова – точно не помню. Умел за себя постоять. Хотя и был независим от компаний, но его уважали. Формальным стилягой по той уродливой моде он не был и предельно узких брюк никогда не носил. Однако всегда выглядел как настоящий «денди». О себе, деревенском, я и не говорю, но даже тамбовские ребята со своей крикливой одеждой выглядели перед ним неопрятными и разряженными петухами.

В нем чувствовалась порода и наследственная интеллигентность. И эта наследственная интеллигентность каким-то образом отражалась в его одежде. Кроме всегда изысканного, безупречно подогнанного и отглаженного костюма, чистой рубашки и обуви, он выделялся среди других студентов ещё и тем, что постоянно, даже в лютые холода, неизменно ходил в черном берете. Чтобы это выглядело изящно и красиво, берет надо уметь носить. Володя умел. Я и не сближался до этого с Володей Иванниковым, потому что считал его слишком интеллигентным для моего деревенского уровня. Но вот он подошел сам и спросил: «Что загрустил? В чем проблема?». Я ему ответил, что проблема у меня на сегодня одна: «Где найти квартиру?». Кратко пояснил, что тамбовские друзья взвалили всю вину за кражу меда на меня одного и мне больше не пристало тесно с ними общаться, а тем более ночевать с ними в одной квартире. Володя предложил сходить с ним на его квартиру, где он снимает отдельную комнату, и поговорить с хозяевами. Если согласие будет получено, и, конечно, при моем согласии он не имеет ничего против, чтобы мы жили вместе.

Согласие хозяев было получено, и я в тот же день переехал жить в съемную комнату вместе с Володей Иванниковым. Отношения у нас сложились нормальные. Никакой интеллектуальной несовместимости я не заметил. Оба мы были вполне самодостаточны и независимы, а общий творческий интерес находили в освоении учебных программ, чтении книг, прогулок по городу и других специфических элементах студенческого отдыха, включая эпизодические выпивки, посещения танцевальных залов и кинотеатров. Но это все было в будущем, а первую неделю я жил в тревоге и не был уверен, что останусь студентом. Если мне дадут даже условный тюремный срок, то обязательно последует исключение. Вскоре меня вызвал к себе директор Михаил Израилевич Кривошеин (сейчас на сайте, рассказывающем об истории техникума, он фигурирует под фамилией Кривошеев) и объявил, что вопрос о дальнейшей судьбе всех семерых «преступников» второго курса химиков-технологов по взрывчатым веществам будет решаться на общем собрании второго курса с присутствием студентов всех семи специальностей, а также с присутствием милицейских работников, проводивших следствие и дознание по этому делу.

Директор откровенно заявил, что общее собрание проводится не ради меня, а ради спасения остальных шести студентов, которые стали невольными жертвами моего авторитета и моих уголовных наклонностей. Относительно моей персоны директор прямо заявил, что будет настаивать на моем отчислении из техникума и предании меня суду как организатора и инициатора преступления. Я уверил директора, что больше этого не повторится, и попросил прощения за свое поведение и причиненные неприятности. Директор остался непреклонен. Завершая разговор, он потребовал, чтобы на общем собрании присутствовали мои родители. На том и расстались. Требование по поводу родителей я проигнорировал. Их присутствие на судилище вряд ли изменило бы решение директора о моем исключении. Избежать собственного унижения я не мог, а вот спасти родителей от морально-психологического стресса и унижения посчитал своей сыновней обязанностью. Сам виноват – сам и буду отвечать.

Примерно через неделю после беседы с директором в актовом зале техникума были собраны студенты второго курса всех семи специальностей. Студенческие группы по численности были не меньше, чем человек по 20. Значит, было собрано человек 100–120, а может быть и больше. Зал был набит до отказа. Сами понимаете, мне было не до счета. Состоялся или общественный суд, или пародия на нормальный милицейский суд, до сих пор не пойму, и это остается для меня загадкой. На сцене, за столом президиума, сидел директор техникума, а также многие преподаватели и руководство комитета комсомола. В центре, а может быть, и за отдельным столом сидели человек пять в милицейской форме, среди них был и мой участковый Чуриков. Как потом оказалось, там же, в президиуме, присутствовал и тот потерпевший гражданин, у которого мы разрушили улей и украли семь рамок сотового меда. Думаю, что в зале были и родители моих «подельников», но они не выступали. Началось какое-то непонятное судилище, содержание которого от стыда и волнения я практически не запомнил.

По тогдашнему советскому законодательству не особо тяжких преступников и правонарушителей, совершивших нарушения закона впервые, можно было предварительно судить в коллективе, где они учатся или работают. В народе такой суд называли взятием на поруки. Если обвиняемого и совершившего в первый раз реальное и доказанное преступление члена коллектива этот коллектив презирал и даже ненавидел за его шкодливый характер неуживчивого человека, то ничто не могло его спасти от законного наказания. Коллектив голосовал против взятия на поруки, и далее этим человеком занимался советский суд и милиция. Если же коллектив любил и уважал человека и не имел к нему никаких претензий, то даже уголовно наказуемое преступление до милицейского суда не доходило. Общим голосованием коллектив брал его на поруки, и на том дело заканчивалось. В какой-то мере коллектив выступал как множество общественных судебных присяжных, которые выносили голосованием решение о виновности или невиновности каждого отдельного обвиняемого.