Михаил Ермолаев - Русская философия XXI века. Максимы

Несовпадение с самим собой дает человеку возможность самому воздействовать на себя. Эта возможность открывает перед ним пространство эмоций и чувств. Если бы человек был в порядке бытия, то тогда эмоции ему были бы не нужны. Он совпадал бы с самим собой, обладая некой идентичностью.

Но человек не объектная структура мира, у него есть сознание. А сознание это предел несовпадения с самим собой. Бытие не властно над человеком, ибо человек сам действует на самого себя. А бытие может действовать только через другого. Оно пакостит исподтишка, из засады, извне, полагая себя как причину. Но человек лишь тогда может быть сам, когда для его действия нет причин. Если бы у него были причины, то не было бы лица.

Достоевский относит первичную презентацию свободы в подполье, в котором подчиняет себе, своему произволу, мир обстоятельств. В подполье выбирают. Но этот выбор – это не выбор чего-то объектного, это выбор себя, своей субъективности. Несовпадение с собой обрекает нас на сознание. Ни что не может быть причиной моего действия, кроме меня: ни чудо, ни среда, ни другой, ни тайна, ни Бог. Человек – это невозможность, поэтому его нет среди поименованных другим.

Человек не имеет истории своего происхождения, его нельзя рассматривать в генетических терминах, он всякий раз находится в момент своего рождения, находится у начала, отодвигающего концы. В этом начале Алеша Карамазов, Зосима, князь Мышкин. Все они аутисты. Им противостоят те, кто уже поименованы другим, люди с социальным рефлексом. Реалисты, то есть Федор Карамазов, Смердяков, Свидригайлов. Реалист – это бывший аутист, человек, который в своем подполье выбрал не себя, а среду, развил в себе не сознание, а социальный рефлекс. Их самость забетонирована в саркофаге социальной объективации, поэтому между аутистом и другим не может быть диалога, другой – это чистое насилие. Оттуда, из-под почвы дает о себе знать человеческая магма, оттуда идут толчки, все эти, любимые Достоевским истерии, скандалы, вихри, ураганы и эксцентризм. Неравновесное, неустойчивое, ни к чему не направленное человеческое в человеке хаотично, противоречиво. Всякая вещественность, устойчивость плавится в котле абсурда. Поэтому нельзя говорить, что человек часть мира. Напротив, мир – это часть человека, его застывшая лава. Поэтому-то Достоевский говорит, что слишком широк человек, хорошо бы его сузить. Если бы человек был как стул, вещью, объектом, то он был бы всегда недоделанным, недостроенным, на нем сидеть было бы невозможно и у многих бы появилось бы желание доделать его, завершить. Таким доделыванием занимался Бахтин, придумавший идею полифонии и хронотопа. Согласно Бахтину, завершенность человека придает всегда другой. Но это значит, что человек перестал у Бахтина быть невозможным и стал вершиной возможного, того, что всегда наличествует. Тем самым Бахтин и Достоевский оказываются принципиально несовместимыми в своих взглядах на человека. А диалогизм героев Достоевского – это всего лишь фантом в аутистическом сознании Бахтина.

Бред – это речь без воображаемого, пустое действие языка. Галлюцинации – это воображаемое вне связи с языком. Кто их соединит и как?

Несмотря на многовековую усталость, наука до сих пор не дремлет. Ученые по-прежнему бодрствуют. Они ищут и находят следы все новых форм разумных существ. На Алтае найден ни на кого не похожий Денисовский человек. В Китае обнаружены останки разумных существ неизвестного вида. В Испании в пещере Нерха открыты новые наскальные рисунки.

За всеми этими открытиями стоит один действительно интересный вопрос: что значит быть разумным? Сегодня научное сообщество готово, кажется, окончательно согласиться с тем, что неандертальцы разумны, что они являются параллельным человечеством.

Поскольку идея параллельности обратима, постольку на вполне законных основаниях можно утверждать и обратное, а именно: человечество оказалось параллельным видом обезьян. Что, в свою очередь, наводит на вопрос, не отличается ли человек от всех разумных существ своим неразумием, тем более что в человеке есть одна странность, которая отличает его от обезьян. Дело в том, что, как говорят ученые, реакции людей на внешние раздражители на некоторое время опаздывают по сравнению с реакциями животных. Вот эту странность я и попытаюсь разъяснить, различая реальное, воображаемое и языковое.

Неандертальцы, как, впрочем, и кроманьонцы, это были очень умные обезьяны. Они умели делать все, что умеет делать человек. Они пользовались огнем, хоронили умерших, изготавливали ножи и украшения. Мало-помалу труд создал из них разумных существ. Эти существа были недоразвитыми только в одном отношении – они не умели рисовать, схематично обозначать самих себя наподобие того, как это сделано на изображении в пещере Ласко, в ее колодце. А, следовательно, они не могли молчать, лишенные одиночества и мистического самоотчуждения. Первым молчащим существом стал человек.

Молчание является поведением человека-изгоя. В нем впервые высказана претензия на обладание свободой. Молчать – значит, в безумии претендовать на свободу, ибо разумных оснований для того, чтобы была свобода, нет. Когда человек молчит, он, дистанцируясь по отношению к наличному, открывает в себе свою самость. Когда человек говорит, он, наоборот, дистанцируется по отношению к самому себе и посредством языка открывает себя внешнему.

Язык – это соглядатай мира. Это дозор, высланный реальностью, для поимки беглеца. Для пленения его воображаемого. Поэтому до сих пор человек не может не бояться говорить, ибо говорить он может только о том, о чем невозможно молчать.

Только тот, кто грезит и молчит, может заговорить. Но его речи непременно будет предшествовать взрыв сознания, подобный взрыву галлюцинаций, объективированных в образе, в письме, то есть в наскальной живописи позднего палеолита.

Не слово, а ритм, не знак, а образ создают горизонт человечески возможного в мире. Язык убивает образ, знак истребляет ритм и мелодию человека. Единственное свойство знака, оправдывающее его существование, состоит в том, чтобы не быть образом.

Воображаемое, появившееся в результате взрыва галлюцинаций, как раз и является той инстанцией, которая вынуждает человека затормозить, остановиться прежде, чем что-либо сделать. Внешней реакции человека всегда предшествует его внутренняя реакция на самого себя. А эта реакция требует времени, образуя зазор, трещину, онтологический просвет, заполняемый человеческим.

Реальное остается позади, на своем месте, как бы за спиной человека. А впереди у человека смутно просматривается только нереальное, только сновидения, хаос грез и беспокойство безместного пассажира вселенной.