Александр Миндадзе - Парад планет

— Останови! Стоп.

Машина причалила к тротуару.

— Вылезай. Пусти меня за руль.

Просьба была странная, совсем уж неожиданная. Павел Сергеевич больше ничего не сказал, молча ждал. И водитель без лишних вопросов полез из машины. Лишь кивнул по обыкновению, был воспитан.

Смотрел вперед, на дорогу, сжимая в руках руль. Смотрел назад, в зеркальце: что там за спиной? А там покачивалась в такт движению голова в шляпе, в тени шляпы темнело лицо пассажира, чудилась неясная улыбка.

Старик нарушил молчание:

— Я тот русский, который не любит быстрой езды.

— Слушаюсь, слушаюсь.

— Ты забыл.

— Да.

— Ты думал, меня нет уже на свете, умер. Думал?

— Да, приходила в голову печальная мысль.

— Так и было, — сказал старик. — В прошлом году я скончался в реанимации. Но мне все-таки запустили сердце по-новой. Двое ребят-практикантов не позволили уйти, не попрощавшись с тобой! Куда едем?

Дорога спускалась в тоннель, они окунулись в полутьму, покинув солнечный день. Мелькали фонари, впереди, в конце тоннеля, уже маячило пятнышко дня, но этот день был другой, с дождиком и снегом, сумрачный день то ли осени, то ли зимы.

Въехали летом, выехали зимой-осенью. Водитель был в куртке, пассажир на заднем сиденье в пальто и шляпе. Водитель и пассажир, это были они. Только оставили в тоннеле десяток-другой лет вместе с солнечной погодой.

Пассажир сказал:

— Как тебя звать? Познакомимся.

— Клюев я. Клюев Павел. Я вас знаю.

— Кто же я?

— Вы Гундионов.

— Да. Правильно.

— Парень рассказывал. Который вас раньше возил. Не любите ездить быстро. Садитесь всегда за спину. Свет в салоне средь бела дня включаете. Ну и еще. Много чего.

— А про лук с чесноком? Про запах изо рта?

— Учтем.

— Ты после армии?

— Так точно. Солдат демобилизованный. Десантник.

— Я тоже в прошлом десантник.

Водитель посмотрел в зеркальце на пассажира, промолчал. Они уже выбрались за черту города, ехали мимо пустых раскисших полей. Снег таял, едва коснувшись земли, превращался в черную грязь.

Гундионов сказал:

— Мы должны стать друзьями. Впереди у нас большой путь.

— Я постараюсь.

— Ты не будешь возле меня холуем, а на голову я себе не дам сесть, не бойся.

— Никак нет.

— Я тебя сам выбрал. Я не мог ошибиться. Ты понял?

— Так точно.

— Ты ко мне не приставлен по крайней мере. Раз я тебя сам выбрал. Так хочется думать.

— Ага. Понял.

— Я вижу ясно цель. Многие запятнали себя. Это мои враги и друзья, которые хуже врагов. Они потеряли веру и стали как слепые котята. Лакают молочко в свое удовольствие. Тьфу!

И пассажир в сердцах махнул рукой, досадуя на своих недругов. Этим жестом он в то же самое время приветствовал милиционера, вытянувшегося на обочине с приставленной к фуражке ладонью.

Между тем они давно уже ехали в сопровождении эскорта автомобилей. Впереди, распугивая сиреной ворон, шла милицейская машина, остальные, целая кавалькада, следовали по пятам, пристроившись в хвосте.

— Взяли в тиски. Чтоб мы вдруг куда не надо не свернули! — проворчал пассажир. Он зажег свет в салоне, зашуршал бумагами.

Процессия вкатилась в поселок, остановилась у распахнутых заводских ворот. Прибывшие выскочили из машин, встали в почтительном ожидании, образуя коридор. Сюда должен был войти тот, кто пока что сидел в освещенном салоне автомобиля, уткнувшись в бумаги. Сидел и сидел, неподвижный, как памятник.

Но вот Гундионов наконец ожил и, убрав бумаги в портфель, сказал Павлу со значением:

— Я по складу теоретик. Теория — моя любовь, стихия, идея — оружие. Я пропагандист, окрыляю людей, а это уже жизнь, практика. Я теоретик и практик в одном лице, понятно?

Еще он сказал, вылезая из машины:

— Приглядывайся. Кое-что можно перенять, с чем-то придется смириться. Имею в виду свои привычки.

— Ваши привычки станут моими! — отозвался водитель.

Гундионов был уже снаружи. Вернувшись к машине, он склонился к окну и отчеканил в лицо Павлу:

— Это сказал раб!

И пошел, не оглядываясь, по ковровой дорожке, положенной на снежную жижу, в глубь заводского двора. Встречавшие и прибывшие устремились за ним следом.

Павел тоже покинул машину. Выбравшись наружу, он сделал неприличный жест. Туда, в ту сторону. Вдогонку. Раздался дружный смех, очень громкий. Смеялись шофера. Здесь сейчас были только водители служебных машин, они одни, и это была их минута. Кто-то повторил жест Павла, кто-то погрозил ему пальцем, другие смеялись.

Водитель Гундионова, впрочем, не разделил общего веселья. Он мог сделать жест, но мог и шагать, не глядя на коллег, по пустой ковровой дорожке. Дойдя до здания клуба, украшенного транспарантами, Павел слегка приоткрыл дверь, просунул голову в зал. Гундионов стоял на сцене, держа знамя наперевес. К нему приближался тучный человек в наглухо застегнутом пиджаке. Тучный взялся за древко, Гундионов отпустил, руки стали свободными, и он зааплодировал. Павел увидел главное: сам момент вручения. Он прикрыл дверь и, сойдя с ковровой дорожки, устроился на скамейке у забора.

К скамейке сразу направился Гундионов, только вышел из клуба.

— Ты не слушал мою речь, — проговорил он с обидой.

— Не слышал, никак нет.

— Не слушал, я настаиваю. Не слушал! — Хозяин поднял палец, и водитель его стал как этот палец — вскочил, вытянулся.

И тут вдруг гнев сменился на милость, Гундионов рассмеялся:

— Не слушал и стал жертвой показухи!

Сзади Павел был цвета скамейки. Куртка, брюки — все было зеленым. Он растерялся, чуть не плакал от досады. Хозяин сказал Павлу с назиданием:

— Слушай мои речи!

Прозвучало как заповедь. «Идем! Эх ты!» — уже иным тоном, дружески произнес Гундионов и, приобняв Павла за плечи, повел к выходу.

…Ночевали в гостинице. Павла разбудил шум в коридоре, грохот. Он выглянул из номера и глазам своим не поверил: мимо шли футболисты, целая команда; в гетрах, трусах и майках с одинаковыми эмблемами, стуча бутсами, они шли и бежали трусцой по гостиничному коридору, перетасовывали друг другу мячи, и ловил мячи, падая на паркет, вратарь. Игрок с капитанской повязкой толкнул двустворчатые двери, и вся команда, проследовав за своим вожаком, скрылась в номере-люксе Гундионова.

Как был, в трусах, под стать футболистам, Клюев пошел следом по коридору. За двустворчатыми дверьми он застал такую картину: Гундионов, стоя посреди номера с выражением полного удовольствия на лице, отбивал чечетку. Гости его тоже не отставали, притоптывали неловко, но от души и даже пытались петь.

Увидев Павла на пороге, хозяин объявил:

— Я их переквалифицировал, дармоедов! Ноль-два, ноль-три, сколько же можно? Из команды — в ансамбль! — прокричал он. — Да станут спортсмены танцорами!