Александр Миндадзе - Парад планет

Клюев вернулся в свой номер. За окном начинался день. И уже, конечно, не спалось. Оделся, опять вышел в коридор. Двустворчатые двери притягивали магнитом, любопытство распирало.

И вдруг они распахнулись, эти двери, заставив Павла отпрянуть: из номера-люкса выскочила уборщица, очень испуганная, со слезами на глазах, побежала, бросив пылесос, по коридору.

Следом осторожно выглянул Гундионов, тоже испуганный:

— Зачем приходила, как думаешь?

— Прибраться у вас.

— Кто она, а?

— Уборщица, кто!

— Я ее выгнал. Слишком хороша для уборщицы.

— Не сказал бы.

— Госпожа провокация приходила! — заключил торжественно Гундионов. — Это кое-кто с утра пораньше проверял мою бдительность, хотел скомпрометировать!

— Кто?

— Есть человек, есть.

Поманив Павла, он скрылся в номере.

— Он у меня за спиной. Большой человек. Почти как я, — говорил Гундионов, прихлебывая из стакана. Они с Павлом были вдвоем в номере, пили чай. — Всю жизнь за мной как тень. Следит, ждет, когда я споткнусь. Я не спотыкаюсь, а он все подталкивает. Край идет семимильными шагами, но наши успехи его не радуют, мой авторитет раздражает. Он рвется к власти и готов на все, даже в спину нож воткнуть!

— Да кто же он, кто? — опять спросил Павел.

Хозяин покачал головой:

— Я тебе пока что не доверяю полностью.

И замолчал. Павел тоже сидел тихо. То вглядывался в лицо Гундионова, то по сторонам озирался, будто ждал чудес. Никаких чудес: скучный гостиничный быт, кипятильник, граненые стаканы, чай с плавленым сырком. Лысый человек напротив, с виду командированный. Была, впрочем, на столе еще коробка конфет, большая красивая коробка.

Хозяин положил в рот конфету, запил чаем.

— Слышал ты такое: Гундионов всем жуликам жулик?

— Говорят жулики, которым Гундионов на хвост наступил.

— Разделяешь?

— Что вы. Все говорят: Гундионов честный. Его обманывают. Творят безобразия за спиной.

— А, может, он сам творит? Чужими руками?

Павел не знал, что сказать. Глядя на него, хозяин улыбнулся, взял еще конфету. Павел тоже взял. И скривился от боли, схватившись за челюсть.

— Ну? Что такое?

— Зуб сломал!

Конфета с металлическим звуком упала на блюдце.

— Не по зубам тебе, — усмехнулся Гундионов.

— А это… что?

— Это золото.

— Как?

Кусочек металла тускло желтел на блюдце. Павел смотрел ошарашенно.

— Ешь мармелад. А это золото в шоколаде. Ассорти.

— Бывает такое?

— Как видишь.

— В пайке у вас?

— У меня — да. Возьми на память. Будет золотой зуб.

— Нет, не бывает! — закричал Павел. — И в пайке не бывает! Нет! — Он вскочил из-за стола. — Я не могу с вами, не хочу! Отпустите, Андрей Андреевич! Я не буду вас возить!

Тут хозяин подошел к нему, положил руки на плечи. И под тихую музыку из приемника повел, чуть подталкивая, осторожно по номеру. Павел стал переступать неловко вслед за Гундионовым и кружиться вместе с ним, не понимая, что танцует.

— Танцы — моя слабость, — сказал хозяин. — Я поставил на ноги весь наш прекрасный край! Танцуют везде, всюду, как хорошо! Я даже тех поставил, кто уже стоять не мог, в луже лежал пьяный. И что примечательно, сразу подскочила производительность труда.

Клюев не разделял воодушевления хозяина. Лицо его выражало крайнюю растерянность.

— Ты не беги от меня, Павел Клюев. Я один, совсем один! — вдруг проговорил Гундионов. — Давай-ка мы закрепим нашу дружбу раз и навсегда. Прыжком!

— Куда?

— На землю, куда. С неба на землю. Мы же десантники!

Павел Сергеевич сам себе улыбнулся в зеркальце, обнажив зубы. Тот, золотой, блеснул и погас, будто подмигнул. Мгновенное это легкомыслие за рулем едва не кончилось бедой: он, затормозив, вывернул руль, мимо пролетел встречный грузовик.

Гундионов заерзал на заднем сиденье:

— Как водитель ты деквалифицировался.

— И во всех других отношениях.

— В это трудно поверить. Главные навыки ты вряд ли растерял.

— Это какие же?

— Какими был славен.

— Полный ноль, честное слово!

— Посмотрим, — сказал старик.

Павел Сергеевич опять затормозил резко. На этот раз помех на дороге не было, он всего лишь останавливал машину.

Обернулся к пассажиру:

— Я не смогу быть вам полезен, Андрей Андреевич.

— Сможешь, сможешь.

— Было бы странно, вы не находите? Сегодня, сейчас.

— Почему же?

— Потому что люди меняются.

— Кто тебе это сказал? — засмеялся хозяин. — Не выдумывай. Ты каким был, такой и есть. Главное, не утратил самый ценный свой навык: отгадывать мои мысли. Я захотел пройтись по улице, и ты тотчас остановился. Молодец, Шакал! Ты же знаешь, — продолжал он благодушно, — я иногда люблю замаскироваться и погулять среди людей. Когда величие распирает, залезаешь в старый костюм и спускаешься на землю. Идешь куда глаза глядят. Такой, как все. Эти прогулки — моя слабость!

— Слабость к дешевым эффектам. Узнаю Гундионова, — пробурчал Павел Сергеевич, не разделявший настроения пассажира.

В следующее мгновение хлопнула дверца, старик выскочил из машины, пошел, не оглядываясь, по улице. Павел Сергеевич достал платок, вместе с испариной стер с лица волнение. А потом тоже выбрался наружу, стал ходить по оживленной улице туда-сюда, толкаться среди прохожих, высматривая пассажира. Побежал, наобум свернул в арку и замер посреди двора, увидев старика на детской площадке. Тот раскачивался от души на качелях, взмывал ввысь, зажмурившись.

«Прости меня!» — прошептал вдруг Павел Сергеевич, не он — губы его прошептали. Он двинулся к качелям, и тут Гундионов, заметив его, прокричал с восторгом:

— Я в родном городе! Ты понял? Я в родном городе!

— Альты! Ни черта альты не строят! — сказал негромко Гундионов сквозь пение хора и был услышан; взмахом руки дирижер адресовал его распоряжение женщинам в белом и мужчинам в черном; Гундионов прикрыл ладонью лицо, внимая многоголосью строгим, неприемлющим фальшь вниманием.

Пели женщины в белом и мужчины в черном, дирижер, добросовестно жестикулируя, вел их партии, и все это предназначалось лишь двоим зрителям, сидевшим в пустом зале. Одним был сам Гундионов, другим его водитель Клюев Павел.

— Альты, альты, елки-палки! — снова раздался негромкий, но всегда отчетливо звучащий, доходящий до нужных ушей голос, и опять дирижер кивком что-то обещал Гундионову, а тот, недовольный, ерзал в кресле, вздыхал сокрушенно: нет, не строили сегодня альты, ни черта не строили!

В паузе Гундионов сказал:

— Товарищ дирижер, перестаньте жестикулировать. Вы мешаете.

Снова пел хор. Гундионов, сидя в кресле, дирижировал сам, собственноручно. Он забыл о Павле. И тут до него донесся словно стон. Хозяин обернулся: Клюев сидел у него за спиной, глядя в точку. Но вот он поднялся, пошел к сцене напрямик, перешагивая через ряды. «Давай!» — вдруг закричал Гундионов с болельщицкой страстью, что-то их в эту минуту объединило — и того, кто остался в кресле, и того, кто уже карабкался на сцену.