Анатолий Махавкин - Звери у двери

Открытое окно в каменной стене источает ледяной холод зимы, пропуская внутрь особо любопытствующие снежинки. Некоторое время они беззаботно порхают в воздухе, а потом, утратив интерес, опускаются на пол, успев образовать там небольшой сугроб. Камин не работает давным-давно и, кажется, никакое тепло не сможет растопить крошечный белый бархан. Здесь так же, как снаружи: холод, покой и снег.

Я поставил старое деревянное кресло около окна и всю ночь читал потрёпанный том любовной лирики, поглядывая то в тёмное, без просвета, небо, то в строчки, наполненные столь же чёрной непроглядной тоской. Почему-то у местных сочинителей любовные стихи ассоциировались только со смертью, болезнями и прочими негативными вещами. Симптоматика, однако, но мне нравилось. Разве не прелесть: сидя в тёмном помещении, наполненном свежим морозным воздухом, читать балладу о несчастных сердцах, обречённых на вечное скитание в беспросветных водах загробного океана.

Когда тучи озаряются первыми лучиками света, а с неба прилетают разведчики грядущего снегопада, я откладываю пахнущий мышами том на высокий столик о единственной резной ножке и начинаю просто смотреть за окно. Мыслей нет. Никаких. Хочется просто смотреть на пушистые снежинки, медленно порхающие в прозрачном воздухе, сравнивая узоры, размер и прочие мелочи, не интересные никому, кроме меня.

Ольга появляется в тот момент, когда одинокие снежинки сменяются сплошным потоком белого, скрывающего от взгляда башни замка и приземистые строения, льнущие к закопчённой ограде. Сначала возникает ощущение чьего-то присутствия, но проём двери остаётся тёмен и пуст. А потом, как смутное видение, в нём проступает зыбкий силуэт, неподвижно застывший во мраке. Девушка безмолвно наблюдает за мной, но глаз я не вижу: только тьму под низко опущенным капюшоном плаща. Прямые ослепительно белые волосы истекают наружу двумя потоками, и это – единственное светлое пятно в предутренних сумерках комнаты.

– Снег, – едва слышно шепчет Оля, не двигаясь с места.

– Да, – соглашаюсь я, откидываясь на спинку кресла, – красиво. Иди ко мне.

– Почему ты не растопил камин? – спрашивает она, оставаясь в дверях. – Здесь так холодно. На улице тоже холодно и нигде нет спасения от льда и мороза.

Я не отвечаю. К чему отвечать? Холод не снаружи. Холод притаился внутри неё. В том самом месте, которое люди обожают называть душой. Думаю, у нас её нет, но это вовсе не повод считать, будто мы напрочь лишены способности чувствовать и сопереживать. Кто-то больше, кто-то – меньше. Иногда у меня возникает ощущение, будто Оля пытается впитать всю боль этого мира и пережить её. Этот холод не способен согреть ни один камин.

Тем не менее я встаю и начинаю разжигать пламя. Мёрзлые деревяшки со стуком падают в тёмную глубину каминного жерла, навевая сонм недобрых воспоминаний. С таким же звуком падали тела мертвецов, застигнутых непогодой на улицах славной столицы. Ночью никто не решался открывать двери на стук, справедливо опасаясь бандитов, рыскающих в темноте переулков, и несчастные просто замерзали, обращаясь в большие мёрзлые колоды, уже ничем не похожие на живых существ. Утром их собирали и везли в загодя отрытые карьеры, которые зароют лишь с наступлением весны. Как-то, поддавшись уговорам Наташи, принимавшей активное участие во всём, что ей казалось интересным, я отправился на утренний сброс. Та ночь выдалась особо холодной, и мы очень долго смотрели, как обындевевшие туши стучат о мёрзлую землю, скатываясь вниз. Ната спросила: могу ли я написать поэму об увиденном. Я просто назвал её психопаткой и ушёл.

Я оборачиваюсь. Ольга переместилась от двери к окну, и теперь стоит, прислонившись головой к стене, глядя на падающий снег. Возможно, мне кажется, но по белой щеке медленно скользит капля влаги. Скорее всего, одна из снежинок растаяла.

– Такая длинная зима, – шелестит тихий голос, и узкая ладошка отбрасывает капюшон, – такая длинная и холодная зима. Так много одиноких брошенных детей на этих заледеневших улицах.

Да. И так каждую зиму. Когда зима переваливает за середину, голод становится настоящим палачом для простых людей, живущих в Приканалье, Сыром районе и Слободке. Проблема в нежелании думать головой, когда люди хотят трахаться и, естественно, каждая семья переполнена ордой малолетних спиногрызов. Половина из них мрёт ещё в младенчестве от целого вороха непонятных болезней, но и тех, которые выжили, вполне достаточно, чтобы озадачить мамашу, созерцающую пустые мешки и лари. По доброй традиции здешних мест, с наступлением зимних голодов лишних детей вышвыривают на мороз. Результат вполне очевиден: здешние температуры отправляют в карьер и людей покрепче. Как ни странно, но население Лисичанска продолжает увеличиваться.

Я достаю из промасленного мешочка трут, щёлкаю огнивом и принимаюсь разжигать непослушное пламя. Сухие соломинки, специально припасённые для такого случая, легко вспыхивают, но также быстро сгорают. В конце концов мне-таки удаётся вызвать дух крошечного огонька, и он нехотя штурмует мёрзлую деревяшку.

Дрова разгораются медленно и неохотно. Хорошо хоть дворцовый печник знал своё дело, иначе вся комната оказалась бы заполнена удушливым дымом. Но всё имеет свой конец. В том числе и попытки добыть огонь Жёлтые язычки пламени торжествующе седлают сдавшиеся поленья, и каминная решётка отбрасывает чёрную тень на пол комнаты.

Я поднимаюсь на ноги и обнаруживаю Олю, стоящую рядом. Она тянется ко мне и обнимает, прижимаясь щекой к моей спине. Так мы и стоим, неизвестно сколько. Долго. Дерево в очаге успевает основательно прогореть, и требуется добавить поленья, не дав пламени угаснуть.

– Хорошо, – говорит Оля и трётся носом о меня, – так спокойно, и не хочется, чтобы всё это заканчивалось.

– Подожди, – я осторожно освобождаюсь из её объятий и кормлю ненасытное пламя. Потом беру кресло и ставлю рядом с камином. Похоже, температура хоть и немного, но поднялась: маленький сугроб у окна превратился в крошечную лужицу.

Мы садимся в кресло и прижимаемся друг к другу. Я знаю: Оля любит так делать, и мы можем часами сидеть рядом, глядя на что угодно. Важно лишь ощущение тёплого тела, и умиротворение, вызванное этой близостью.

Дрова в камине жизнерадостно потрескивают, пожираемые хищными язычками, и весёлые тени пляшут на стенах, напоминая театр теней, в котором мы как-то побывали. Кажется, нас туда затащила Галька, которую всегда тянет сунуть нос в каждую неизвестную щель. Вывеска: «Театр теней, с ужасающими монстрами и соблазнительными картинками непристойного характера» просто не могла оставить её равнодушной.

Означенный театр оказался жалкой комнатушкой, половина которой скрывалась за полупрозрачной ширмой. Зрителей-людей почти не было: трое подростков, длинноволосый дедуган, да парочка, скрывающая под тёмными плащами добротную одежду: невесть откуда взявшиеся в этом районе дворяне. Мы не стали снимать капюшоны, демонстрируя обличье, ибо наша внешность уже успела стать притчей во языцех.