Татьяна Иванько - Байкал. Книга 4

Но… я, конечно, не тот, кто может долго быть снисходительным, и если в первый раз мне не на что было яриться, то во второй раз, когда Аяи не было целый день, а может и дольше, я этого не знаю, потому что я принуждён был вернуться в Кемет к своим обязанностям. Мне даже Эрику было зазорно показаться, чтобы не вызвать его язвительных замечаний, и без того было тошно…

Я увидел Аяю только через день, она встретила меня, на сей раз дома, вернее, в саду, позади дома, где, расстелив плотное покрывало, она расположилась со свитками, намереваясь, видимо, провести здесь весь день. Увидев меня, она сразу поднялась навстречу, сияя улыбкой.

– Арий! Как я рада! Я нашла твою книгу с задачками! – радостно выпалила она. – Даже нарешала. Поглядишь?

Сверкает такой ясной улыбкой, даже сердиться не могу… Конечно, я проверил. И ошибок нашёл изрядно. Но на то она и светлая голова, сообразила всё сразу с полуслова, исправилась, а я нового задания написал на завтра.

– Ты где же вчерашний день провела? Я прождал тебя до вечера, – сказал я, когда мы закончили с вычислениями.

И тут она рассказала, где она была, какие замечательные чудеса показывал ей Орсег, и как она, оказывается, может, подобно ему самому, может перемещаться под водой.

– А Орсег и вовсе может всюду появиться в любой момент! Везде, где вода есть, вообрази, Арюша, чудеса какие! – восторженно рассказывала она, не заметив, впервые снова назвала меня так, как звала некогда в нашем скалистом лесу. Это пробрало меня до костей, даже больше, чем сам рассказ поначалу.

Но потом я всё же заставил себя сосредоточиться на том, что она рассказывает об Орсеге и том, что они делали и что видели вместе. И я понял, как он опасен, что он хорошо понял её неистребимую страсть к знаниям и всему новому и неизведанному, и идёт к своей цели снова очень настойчиво, мастерски ведёт свою линию. Что может помешать ему?.. Мне стало страшно. Смогу ли я перешибить его моря и океаны моей цифирью, усовными знаниями, звёздными наблюдениями и тем, что я открыл о времени. Открыл, кстати, вслед за ней, а она теперь не догадывается даже об этом…

И я занервничал. Это не прежняя Аяя, девушка-подранок, умевшая распознать хитрого проныру от преданного сердца. Теперь она слишком чиста, если чистота может быть чрезмерной, чересчур открыта, даже Кратон, хоть и был он в моих глазах мерзавец и растлитель, но не обидел её, он её любил и относился, как самый заботливый пестун. И я теперь я уже со всей ясностью осознавал, что похитил её у него не потому, что это лучше для неё, ведь лучше той жизни, что она вела до третьего дня, и придумать нельзя, а просто потому, что ревновал до ослепления. И вот ревность подступила ко мне с ещё большей силой.

– Стало быть, понравилось тебе с Орсегом? – мрачнея, спросил я.

Но она словно и не замечала моей мрачности, щебетала, улыбаясь:

– Конечно, Арюшенька, он владеет целым миром, и в том мире чудес такое множество, что и за вечность, наверное, не вызнать! – с восторгом сказала она, снова раня меня прежним именем. Вот та же, что прежде, всё та же, и не та… Ту Орсег от меня не сманил бы, никто бы не сманил, и как я ни бесился в те годы, в глубине души я знал, я был уверен, что она никогда не предаст меня. А эта… теперешняя Аяя… ею ещё надо завладеть, её чувствами и мыслями.

Вдруг в небе загрохотало, и мы, торопясь, неловко спотыкаясь, стали собирать свитки, они падали, катились в траву, норовили затеряться, а тем временем западали первые капли, тяжёлые, как свинец, тюкая в темя, по плечам, по лицу. Аяя взвизгнула, смеясь, и мы вбежали в дом. Мы оба пахли дождём теперь, только она пахла как розовый шиповник, а я как полынь и нагретый солнцем камень…

Немного подмокшие, мы заперли двери, потому что поднялся ветер, ставни успели закрыть, но они погромыхивали, стуча о рамы, и впуская шум дождя и гром.

– Вон как… – проговорил я, ощупывая мокрую рубашку.

– Промок, Арюшка?

– Ерунда, главное, книжки спасли.

– Нет-нет, снимай рубашку, просохни, не то простыть недолго. Вот тут мёд у меня…

Она сама, оставалась всё в том же мокроватом платье и с намокшими волосами, сейчас они виться возьмутся, всегда эдак, как сырыми оказывались, а потом опять спокойные волны, как высохнут… Она налила мне мёда. Я снял рубашку, действительно, простыть не улыбалось, гундосый и чихающий Бог Анпу, это как-то смехотворно.

Аяя налила мне в чарку мёда и подала, с удовольствием разглядывая меня:

– Какой ты, Арюша… гладкий, баский да сбойливый. Постарался Творец над тобою без лени, – улыбнулась она, блестя глазами.

– Орсег не такой? – не удержался я, глотнув густого мёда, я поставил чарку на стол.

Забыла наготу мою…

Боги, до чего это тяжело, я каждую чёрточку её навеки помню, а она меня забыла… вот наказание. Всё забыла, и как любить меня…

Но Аяя была новой, и собой и не собой, сбросив груз прожитого, всего страшного, что раньше делало её ломкой, закрытой, печальной, с вечной каплей грусти на дне глаз, теперь она стала пронизанной солнцем, свободной и смелой… Она подошла ко мне и сказала, близко глядя в лицо, в глаза, в зрачки до самого дна.

– Ты… сердишься нонче, ревнуешь? – мягко промолвила она тихим голосом, словно выдохнула. Так спросить может только та, кто отлично чувствует меня, каждый звук моей души.

Но я не хотел сознаваться.

– Ещё чего! – невольно фыркнул я. – К этому рыбьему царю ревновать не хватало!

Я чувствовал тепло её кожи даже на этом расстоянии, что она стояла – в три вершка, даже сквозь мокрое платье.

– Не ревнуй, Арюшенька…

И… этого я совсем не ожидал, так могла сделать только теперешняя юная Аяя, свободная от ложного стыда, что вполз в прежнюю сквозь раны и трещины, которыми была покрыта её душа, теперь душа её была цельной, ясной, и она не боялась идти за своими чувствами… Она легонько дёрнула завязки и спустила платье с плеч, обнажая груди, маленькие, но достаточные, чтобы приятно заполнить ладонь, со сладкими розовыми сосками, похожими на маленькие ягодки…

– Ты же меня для себя похитил, так и бери, что же медлишь, ретивое своё напрасно изводишь?

Что я должен был сделать, если бы был таким, каким хотел быть, каким хотел себя представлять, каким виделся себе со стороны: мудрым, справедливым, благородным? Зрелым мужем, желающим, чтобы и возлюбленная его созрела для любви, а не бросалась в неё теперь же то ли от истинного желания, то ли от страха и одиночества. Я натянул бы платье обратно на эти блестящие белые плечи и обнял бы её спокойными объятиями, погладил бы по волосам, успокоил, что мне не надо этого, что не оставлю её и без…

Но я не был ни мудрым, ни зрелым, ни хладнокровным, я неизменно слеп от желания к ней, от любви и жажды обладания и наслаждения, которое оно дарило мне. А потому, чувствуя, как изнутри меня рвется давно сдерживаемый огонь, я протянул руки к прохладным от мокрого платья грудям, соски ткнулись мне в ладони, щекоча… я притянул её к себе, прижимая к своей горящей коже, она тоненькая, груди упруго расплющились о моё тело. Целуя в тёплый и сладкий рот, раскрывшийся мне, я думал, что ослеп, но нет, я вижу её, я вижу, как она прекрасна, как была прежде, даже лучше, омытая этим дождём…