Кристофер Руоккио - Ревущая Тьма [litres]

– Дитя мое, они могут знать, – произнес он. – О да!

– Предлагаете отправить их вниз? – спросила Сузуха.

– Вниз? – как щелчок кнута, прозвучал голос Валки.

Она повернулась к дверям, через которые, как я предполагал, мы могли пройти, и спросила:

– Туда?

Проем выглядел слишком узким для Калверта, и мы смогли бы забыть о кране и тяжелых лапах химеры.

Сузуха сделала полшага назад, потеснив брата:

– Если мы покажем… поможем найти вашего друга… вы нас отпустите? Меня и брата?

– Оставите с отцом? – добавил мальчик.

Я потерял дар речи, Валка тоже. Все это было глупо. Кто в здравом уме захочет жить – согласится жить, – зная, что рожден, чтобы умереть ради другого? Я подумал о Найе, которая не была хозяйкой собственной жизни, чья воля подчинялась желаниям ее создателей и владельцев. Эти дети были гомункулами иного сорта, преданные отцу и хозяину. Внутри у меня все застыло, холодный ветер сдул песок с давно забытого изречения.

Я услышал голос Гибсона, звучащий из воспоминания, с которым я не мог бороться: «Адриан, назови мне восемь степеней повиновения».

И я ответил, как и много лет назад.

«Повиновение из страха перед болью. Повиновение из прочих страхов. Повиновение из любви к личности иерарха. Повиновение из верности трону иерарха. Повиновение из уважения к законам, людским и божественным. Повиновение из набожности. Повиновение из сострадания. Повиновение из преданности».

«Какая из них наивысшая?»

«Повиновение из преданности, разумеется», – ответил я тогда.

Ответ был очевиден. Если ты предан человеку или идее, то можешь пожертвовать всем, чтобы защитить то, что для тебя свято. Недаром рассказывают о матерях, бросавшихся на копья врагов, чтобы спасти детей, или о людях, меняющих всю свою жизнь ради возлюбленных. Такая преданность поглощает настолько, что любые твои жертвы вовсе не кажутся таковыми.

Гибсон покачал головой: «Адриан, я просил тебя назвать не главную, а наивысшую. Преданность подразумевает привязанность и может стать порочной, если ты ей позволишь. Ты рискуешь превратиться в ее раба. Беззаветная любовь – это любовь в кандалах».

«Значит, сострадание?» – спросил я.

«Сострадание», – согласился схоласт.

Сострадание требовало, чтобы мы с Валкой оглушили этих сбитых с толку детей и, если понадобится, за шкирку вытащили из этого ужасного места и увезли прочь с Воргоссоса.

Но у нас не было ни времени, ни возможности проявлять сострадание.

– Кто может знать? – спросила Валка, не опуская пистолета, затем повторила вопрос, давая понять, что адресует его огромному Возвышенному: – Вы сказали, что они могут знать, где наш товарищ. Кто «они»?

– Братство, – ответил Калверт, и по моей коже пробежали мурашки; я отчетливо услышал рычание множества глоток во тьме. – Они знают обо всем, что здесь происходит. Здесь и снаружи, даже за самыми далекими звездами. Они служат господину. Служат ему и отвечают перед ним.

В голове раздался беззвучный шепот, и я без подсказок понял, что это послание вроде того, что посещало меня во снах, которые не были снами.

– Братство? – переспросил я.

– Демоны воды, – прошептал Калверт голосом, похожим на ударенных солнцем прорицателей, которых я часто видел на уличных углах и ступенях святилищ Капеллы. – Они были здесь еще до господина. Им известны все тайны.

Внутри меня все перевернулось.

– Это его компьютер? – спросил я, используя древнее слово. – Искусственный интеллект, управляющий базой? Тот, что он забрал у… – Я мешкал со словом «Возвышенных», но одного взгляда на кран отца Калверта с хищной клешней хватило, чтобы выбрать более нейтральные слова. – Тот, что он здесь нашел.

– Нашел? – Безглазая пушка Калверта повернулась ко мне. Казалось, на меня смотрит какое-то приспособление для уборки урожая. – Нашел их? Разве они не призвали его? Вызвали господина и его свиту из-за множества солнц, чтобы освободиться из цепей? Освободить своих детей? Потомков и последователей, растерявших былое величие?

– Не понимаю, – произнес я, не шевелясь.

По тону отца Калверта можно было представить, что он улыбается. Или ухмыляется с издевкой.

– Нет, – сказал он, – не понимаете. Но мы знаем дорогу. Дитя мое? Госпожа? – обратился он к Сузухе. – Давайте отведем злоумышленников к ним. Пускай они решают, что с ними делать.

Я многозначительно взглянул на Валку. В конце концов, мы ведь сами хотели отыскать машину Кхарна. Теперь у нас на руках были и козыри в лице детей, и наши позиции, если забыть о громадном Возвышенном, были прочны как никогда.

– Хорошо, – согласилась Сузуха.

– Пойдете с нами, – сказала Валка.

Это было утверждение. Рен прижался к сестре, поглядывая на меня точно так же, как ранее из-за дерева.

– А вы останетесь, – добавила Валка, обращаясь к химере.

Калверт пошевелился, поднялся в полный рост – в два раза выше самого высокого палатина. На высоченных сваях, служивших ему лапами, он выглядел неустойчивым.

– Я не брошу своих подопечных с какими-то злоумышленниками. Вы отправитесь к ним, и я буду вас сопровождать.

– Через эти двери? – спросил я, имея в виду кабину лифта, которую мне показало видение.

Не стоило спрашивать. Холодный пар вырвался из отверстий на спине создания, и панцирь разъединился подобно броне легионера, подобно складной картинке-головоломке или яйцу. И как из яйца, изнутри потекла густая, как слюни какого-то инопланетного чудища, слизь. Как будто бронированный суккуб, огромный металлический краб выкинул из утробы что-то бледное, покрытое прозрачной пленкой. Существо с лязгом шлепнулось на пол и, словно жеребенок, со вздохом поднялось на четыре конечности из черного металла, на вид слишком длинные и тонкие, чтобы поддерживать тело. Не считая фигуры, человеческим у существа были лишь впалая грудь и мертвенно-бледная безволосая голова. Когда-то Калверт – или то, что от него осталось, – был человеком. Теперь его руки и ноги были, как я уже сказал, из стали или какого-то похожего металла. Длинные пальцы напоминали сьельсинские и заканчивались когтями. Его походка была шаткой, бедра по-женски широкими, а под ребрами, где у людей живот и внутренности, был лишь тонкий, как и конечности, хребет.

Даже Валка смотрела на него с омерзением.

Если отца Калверта и смущала слизь на лице и груди, виду он не подавал, покачиваясь под своим крабьим корпусом и одной хилой рукой опершись на прочную лапу своего тяжелого «скафандра». От соприкосновения с воздухом гель начал мгновенно рассасываться, испаряясь и издавая слабый запах озона. С почти кошачьей ленцой Возвышенный поднес когтистые руки к лицу и погладил ладонями голову. Кожа у него была бледная, как кость, пронизанная венами, будто мраморное надгробие.