Тахера Мафи - Одолей меня [litres]

А потом – голоса.

Андерсон и Назира.

Я слышу: они обсуждают, что скоро посадка, и через несколько минут мы приземляемся.

Еще какое-то время самолет катится по посадочной полосе, и проходит целая вечность, пока двигатели не замолкают.

Андерсон уходит. Назира задерживается, говорит, что надо почистить салон. Захлопывает двери самолета, кабины, не обращая на меня никакого внимания.

Вот я слышу, как ее шаги приближаются к моей голове. Ногой она переворачивает меня на спину, и невидимость тут же исчезает. Назира молча взирает на меня.

Наконец она улыбается.

– Привет. – Вынимает у меня кляп изо рта. – Еще держишься?

Прямо сейчас я хочу ее убить.

– Ладно, – говорит она. – Понимаю, ты, наверное, расстроился…

– Расстроился?! Ты считаешь, что я расстроился?! – Яростно дергаюсь, пытаясь освободиться. – Женщина, черт тебя побери, развяжи меня…

– Развяжу, когда успокоишься.

– ТЫ ЕЩЕ ЖДЕШЬ, ЧТОБЫ Я УСПОКОИЛСЯ?!

– Прямо сейчас я пытаюсь спасти твою жизнь, поэтому да, я многого от тебя жду.

Я едва дышу.

– Ждешь. Чего?

Назира, скрестив руки на груди, смотрит на меня сверху вниз.

– Я как раз пытаюсь тебе объяснить, что у меня не было другого выхода. Не беспокойся. С твоими друзьями все в порядке. И мы можем помочь им выбраться из заключения прежде, чем наступят необратимые изменения.

– Что? Что ты называешь необратимыми изменениями?

Назира вздыхает.

– По-любому, только так можно было украсть самолет, не привлекая внимания. Требовалось поладить с Андерсоном.

– То есть все это время ты знала, что он жив, и молчала?

Она приподнимает брови.

– Если честно, я думала, и ты знаешь.

– Откуда, черт побери, я мог знать? – ору я. – Как я что-то мог знать?

– Прекрати орать, – требует Назира. – Я прошла через весь этот ад, чтобы тебя спасти, но клянусь богом, убью тебя, если ты сейчас же не заткнешься.

– Где?! – Я продолжаю орать. – ЧЕРТ ПОБЕРИ! МЫ СЕЙЧАС?!

И, вместо того чтобы меня убить, она хохочет.

– Где, как ты думаешь, мы находимся? – Она качает головой. – Мы в Океании. Мы здесь, чтобы найти Эллу.

– Мы можем жить в озере. – Она произносит это так просто.

– Что? – Я чуть не расхохотался. – О чем ты?

– Серьезно, – настаивает она. – Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой, я попрошу ее рассказать, и тогда мы сможем жить в озере.

Я вздыхаю.

– Элла, мы не сможем жить в озере.

– Почему нет? – Она поворачивается и смотрит на меня, глаза у нее большие, очень-очень яркие. Зеленовато-голубые. Они напоминают мне миниатюрные копии земного шара. – Почему мы не сможем жить в озере? Мама говорит…

– Хватит, Элла. Прекрати…

Я, вздрогнув, просыпаюсь, быстро открываю глаза, легким не хватает воздуха. Резко вдыхаю и закашливаюсь от избытка кислорода. Тело наклоняется вперед, грудь ходит ходуном, руки упираются в холодный бетонный пол.

Элла.

Элла.

Грудь пронзает болью. Уже два дня я отказываюсь от отравленной пищи, но галлюцинации продолжаются, даже когда я в ясном уме. Очень странно – воспоминания вливаются в меня снова и снова, острая боль раздирает внутренности. Дезориентирующий сверхъестественный поток эмоций.

В первый раз я поверил.

Конечно, есть доля вероятности, что это все галлюцинации. Те же самые ночные кошмары.

Однако теперь я знаю.

Теперь отрицать невозможно.

Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой…

Я так и не понял, почему Макс и Иви держат меня здесь узником, должно быть, они считают меня в чем-то виноватым – может, в том, за что несет ответственность отец? В чем я, по незнанию, принял участие?

Может, в том, что я мучил их дочь Эммелину?

Когда меня отослали на два года, то не сообщили – куда. Подробности моего местонахождения не рассекречивали, и в тот период времени я жил в подлинной тюрьме, только своей собственной; мне не разрешали выходить на улицу, не разрешали знать больше, чем положено для выполнения задания. Мне давали перерывы, во время которых тщательно охраняли; когда привозили и отвозили на самолете, требовали, чтобы я на глаза надевал повязку; все эти меры предосторожности заставляли думать, что я работал в месте, легко узнаваемом. Однако эти два года также включали в себя и самые темные, самые печальные дни моей жизни; все – оттого, что я отчаянно нуждался в утешении. Я был так противен сам себе, что мне казалось правильным найти забвение в объятиях того, кто для меня ничего не значил. Я каждый день ненавидел себя. Быть с Леной – и облегчение, и пытка.

И все же я словно находился в оцепенении.

Пробыв здесь две недели, я стал задумываться: а не та ли это тюрьма, которую я знал прежде? Не здесь ли я провел те два года, самые ужасные в моей жизни? Трудно объяснить, по какой непостижимой причине и почему вид из окна стал казаться мне знакомым, но два года – достаточный срок, чтобы изучить жизненные циклы местности, даже если не знаешь какой.

Интересно, здесь ли Эммелина?

Она должна быть здесь, имеет смысл держать ее поближе к дому, поближе к родителям, чьи достижения в медицине и науке – единственная причина, почему она до сих пор жива. Если это можно назвать жизнью.

Логично рассуждать, что они и Джульетту – Эллу , напоминаю я себе – забрали тоже сюда, домой. Вопрос…

Зачем ? Что они надеются сделать с ней?

Хотя, если ее мать такая же, как мой отец, нетрудно представить, что у них на уме.

Я отталкиваюсь от стены и делаю глубокий вдох. Держусь только на адреналине, без сна и пищи, но я должен…

Боль.

Внезапная, стремительная, бьет под дых, узнаю подругу. Сколько же будут заживать ребра! А пока стискиваю зубы и выпрямляюсь, опираясь, как слепой, на шершавую стену. Руки дрожат, я снова глубоко вдыхаю, взгляд мечется по знакомой камере.

Я наклоняюсь над раковиной и споласкиваю лицо ледяной водой.

Помогает сразу. Собираюсь.

Аккуратно все снимаю с себя. Стираю майку и протираю ею лицо, шею, туловище. Мо`ю голову. Полощу рот. Чищу зубы. Потом стираю и выкручиваю досуха остальную одежду. Заново натягиваю все на себя, хотя белье еще влажное, и во тьме снова борюсь с дрожью. Голод и холод по крайней мере лучше, чем наркотики и бред.

Заканчивается вторая неделя заключения и третий день голодовки. Так хорошо иметь ясную голову, хотя тело умирает от голода. Я совсем отощал, теперь даже мне очертания моего тела кажутся чересчур острыми, руки-ноги как спички. Через некоторое время атрофируются мышцы, а во внутренних органах начнутся необратимые изменения, только выбора у меня нет. Нужно достучаться до своего разума.

Чтобы думать .