Илья Крымов - Песнь копья

«Дикий Гон, — подумал Кельвин, — ну разумеется».

— Я оцепенел от страха, — шептал божий человек, забыв, казалось, и о наёмнике, и о том, где находился, — только скулил сквозь сжатые зубы и плакал потому что видел, как они опустились на землю и промчались мимо меня. Первым скакал на вороном коне скелет, чей голый череп украшала древняя корона. За ним следовал могучий витязь на рыжем коне в латах, покрытых свежей кровью, словно освежёванный человек; он держал над главой красный стяг и хохотал. За ним на белорождённом коне ехал тощий всадник в сером же рубище и с глазами такими голодными, что они пожирали мир; его длинная коса секла плоды трудов моих и те превращались в прах. Последним скакал на пегом скакуне кто-то, с ног до головы укутанный в белоснежный саван и мне удалось увидеть только торбу, свисавшую с луки его седла. А кроме них были многие другие всадники, ужасные всякий по-своему, но только первых четверых я запомнил в тот час белого хлада и смертного ужаса. Тогда-то моё сердце и разорвалось.

Кельвин облизал пересохшие на морозе губы, вспоминая копии старинных рукописей, которыми полнилась библиотека главного оплота Безумной Галантереи. Даже его порой заносило туда следом за неугомонной волшебницей Шираэн.

— Король, — имена им, — Завоеватель; Жнец, что скачет впереди, и Сеятель — за ним. В разные времена и у разных народов прозвища давались другие, но символы оставались неизменными: корона, знамя, коса, сума. Предводители Дикой Охоты: Хаос, Война, Голод и Мор.

Одноглазый наёмник мог лишь догадываться, услышал ли Хиас сказанное. Вероятно, тот был не в себе.

— Судя по тому, что мы с вами ведём беседу, с сердцем всё-таки обошлось.

— Боль сильная и острая, — ответил Хиас, — я упал. Помню, как дрожала земля под лапами и копытами ужасных скакунов. Помню, как подумал, — умираю. Всё, меня не будет, а мир останется, даже не заметив. Какую жалкую жизнь я прожил, как бесполезен был для своего бога, как горько быть мной… скорее умереть, скорее исчезнуть, чтобы не испытывать больше этого стыда! И вот тогда Он снизошёл. До жалкого меня. За что?

— Может, у него был небольшой выбор.

— Возможно.

— Значит, вы умерли, Хиас? И тогда…?

— Элрог указал мне путь, — просто ответил здвездолобый, глотнув из кувшина и покачнувшись. — Берег озера, ночь, женщину, которой я должен буду служить. Девятнадцать долгих лет. С тех пор я жил только ради часа нашей встречи, работал, не покладая рук, собирал последователей, деньги, связи, учился сражаться и учил сражаться младших братьев. Я готов исполнить предназначение и жажду этого больше, чем моё слабое тело жаждет пива.

Пустой кувшин улетел в воду, Хиас вытер губы тыльной стороной ладони.

— Допущу, — Кельвин чуть изменил позу, — но причём здесь я? Не единоверец, незнакомец, никто вам.

— У Него на вас есть план. — Взгляд элрогианина, хотя и чуть замутнённый, выражал неподдельное, религиозное почтение. — Более важный, чем на меня, господин Сирли. Деталей не знаю, но знаю точно, что обязан помогать вам защищать матушку. Вы исключительный в своём роде, — безбожник, служащий высшей цели. Хотя мотивы ваши и не питаемы возвышенным чувством веры, возвышенное чувство любви…

— Поостерегитесь, — глухо проворчал наёмник. — Мои бока уже не ноют, и я могу предпринять вторую попытку проучить вас, сколь бы неуместным это ни было здесь и сейчас, сколь бы сильно это ни расстроило Верховную мать. Заготовил дымы, пророк?

В Хиасе ничто не изменилось, его взгляд был всё также прикован к суровому лицу Кельвина, монах не чувствовал угрозы и сам не желал ею казаться. По крайней мере эль смыл с элрогианина ложную, вечно спокойную и благожелательную личину, обнажил человека смятённого, но искреннего.

— Раз уж я нарушил обет трезвости, следует насладиться этим впрок. Присоединяйтесь, господин Сирли, победить кувшин-другой я ещё смогу, но навоевать двадцатилетнюю норму в одно горло не выйдет.

Совершенно твёрдой походкой он отправился обратно в тепло таверны. Наёмник помедлил, вдыхая ледяной воздух и следя за тем, как мир заволакивало снежной пеленой.

— А какого, собственно, демона?

Перед тем как войти в «Под шевелящейся Плотвой», он расслышал отголосок далёкого воя, принесённый ветром.

///

Она летела над горами, раскинув крылья первородного пламени, свободная и счастливая. Летела там, где летали драконы — выше всего и вся. Самшит узнавала под собой долину реки Ступени Титана. Только никакой лестницы не было, вместо неё по дну ломаными изгибами текла река лавы. Берега чернели обсидианом, а леса давно отступили, оставив пепелища.

Самшит спустилась к Оку, где вместо вод плескалась жидкая кровь земли. В скалистых стенах, окружавших озеро, виднелись бесчисленные провалы, изрыгавшие серный газ и раскалённый дым. Длинные вереницы людей, гномов, иных, тянулись туда, закованные в цепи, а над ними возвышались могучие гиганты с антрацитовой кожей. Они скрывали свои лица под масками и без устали взмахивали многохвостыми плетьми. Каждое их касание оставляло на телах рабов пузырившиеся волдыри, порождало крики неистовых мучений.

В хлёстком свисте ударов, в уродливом танце тел, извивавшихся от боли ровно трупные черви, Самшит увидела страшные образы из собственного прошлого. Ткань сна была тонкой и податливой, не успела дева понять, что сотворила, как озеро лавы ушло в небытие вместе с горами и гигантами.

Вместо заснеженных хребтов мир захватили стены дворцов и башен, сложенные из чёрного и красного кирпича. Омут памяти Самшит возродил во всём его мрачном ужасе Зелос, — город работорговцев, древний как само время, видевший века императоров и века королей-купцов. На ставших детскими руках тяжкой ношей повисли кандалы, и как те несчастные допрежь, она сама медленно плелась, соединённая цепью с десятками других невольников. Шаг. Шаг. Шаг. Холод и скорбь топили её разум, нестерпимое желание найти маму затмевало собой весь мир, слёзы наворачивались на глаза. Но Самшит не плакала. Как бы плохо ни было, она не плакала, ибо часть её всегда помнила, что надсмотрщики бдят.

А ещё бдел Великий Наг. Бог-змей Зелоса оплёл каменными кольцами тела башен, взирал со стен кирпичных дворцов, видел всё и вся своими зачарованными глазами. Ни один раб не мог совершить проступок, надеясь на безнаказанность, Великий Наг бдел. Взор его вытравливал из Самшит память о прожитой жизни, отнимал её сущность, возвращая в тёмное и страшное детство. Она вновь оказалась совсем одна, среди больших и жестоких господ, она чувствовала на шее раны от волшебного ошейника. Тьма поглощала её…

— Не плачь моя малышка.

Её подняли, прижали к чему-то тёплому и мягкому, кандалы со звоном опали.