Павел Корнев - Рутинер

На улице звенели колокола, раздавались крики толпы, били барабаны, завывали волынки и дудки, играли на самой грани слышимости скрипки. Весь честной народ праздновал очередную годовщину Явления силы, а я в сопровождении двух неразговорчивых и хмурых монахов шагал по коридору старинного особняка, уже многие годы занимаемого Кафедрой благочестивых раздумий.

О да! Один момент из задуманного сбылся со всей возможной точностью — нам без особого труда удалось переправиться на правый берег Рейга, а полученная от кардинала Рогана подорожная избавила от неприятных разбирательств с пограничной стражей, когда лодку перехватила патрульная галера, но вот дальше… Дальше все пошло наперекосяк, и вот уже я подходил к черной двери, сверху донизу изукрашенной серебристыми геометрическими фигурами. В основании большинства из них находились восьмиконечные звезды, и такими же узорами оказался выложен мраморный пол кабинета, куда меня сопроводили монахи.

Низшие обитатели запределья не выносили прямых линий и строгих форм, одержимым в помещении с подобным убранством приходилось несладко. Да мне и самому нисколько не хотелось отходить от мягко затворившейся за спиной двери, пусть и совсем по иной причине. Но пересилил себя и двинулся прямиком к широкому рабочему столу, на стене за которым пластинами тусклого серебра был выложен изрядных размеров святой символ. Частично изображение перекрывалось высокой прямой спинкой кресла, а вот человек в нем, в отличие от обстановки кабинета, отнюдь не выглядел строгим. Невысокий, чуть располневший и с простым незапоминающимся лицом, на котором с нашей последней встречи прибавилось глубоких морщин. Жестким его не заставляла казаться даже выбритая голова, только глаза… Глаза все сразу расставляли по своим местам.

Глаза и должность. Никто и ни за какие заслуги не поставил бы во главе Кафедры благочестивых раздумий человека мягкого и нерешительного; не был таковым и епископ Ренард.

— Здравствуйте, папа, — первым нарушил я затянувшееся молчание и обвел рукой убранство кабинета. — Вот уж не думал, что наша встреча случится в такой обстановке!

— Все течет, все меняется, сынок, — бесстрастно улыбнулся отец. — Кардинал Роган пропал на том берегу, и неизвестно, жив ли он вовсе, а его святейшество болен и не покидает своих покоев. — Тут улыбка стала куда искренней, но одновременно и несравненно более жесткой. — Не всем в Сияющих Чертогах нравится развитие событий, вот и вспомнили обо мне. Знаешь же, как говорят: старый конь борозды не испортит.

Все течет, все меняется? Ну уж нет! Как раз все остается по-прежнему. Понтифик слишком многое поставил не на ту карту, и проигрыша ему не простили. Такое не прощают никому, даже наместнику Сияющих Чертогов.

— Рад, что все налаживается, — сказал я, опустился на жесткий стул для посетителей, и тут отец понял.

Он знакомо прищурился, выложил перед собой натруженные руки с широченными ладонями, которые ожидаешь увидеть скорее у кмета, нежели у епископа, и негромко произнес:

— Мне сказали, ты погиб, Рудольф.

— Рудольф погиб, — ответил я. — Предан анафеме, проклят и забыт. Он мертв, и лучше бы ему таковым и оставаться.

Отец тяжко вздохнул и потребовал:

— Рассказывай! — перехватил мой взгляд и досадливо отмахнулся. — Не дури, Рудольф! Здесь можно говорить свободно!

Я пожал плечами и поведал о последних днях своего брата — Филиппа Олеандра вон Черена, ритуалиста и лиценциата тайных искусств, который в силу юношеского максимализма ставил остроту разума выше врожденных способностей. А еще он влюбился не в ту девушку.

Профессор Костель был моим наставником, не его. Когда я узнал об истинной цели эксперимента, то не пожелал связываться с запредельем и проявил малодушие — не стал отговаривать остальных или доносить магистрам-надзирающим, просто ушел. Напился и выговорился брату, с которым обсуждал отдельные детали ритуала и до того. А Филипп… Филипп пришел в восторг от грандиозности замысла профессора, да еще та девушка… Как же, дайте небеса памяти, ее звали? Не помню, да это и не важно. Главное, что мы подрались, и в итоге я лишился сознания и перстня. А когда очнулся и поспешил за братом, было уже поздно, лишь сам подставился под удар Осиного короля.

— Нас сроду никто не различал, кроме вас, отец. С перстнем выдать себя за Филиппа не составило труда, — подытожил я. — Да и мое эфирное тело оказалось изуродовано настолько, что магистры Вселенской комиссии не сумели отличить истинного от ритуалиста.

— И ты запечатал его ангельской звездой, лишил себя способностей и влез в долги к Канцелярии высшего провидения.

— Долг я вернул с лихвой.

Отец кивнул и потребовал:

— А теперь расскажи то, о чем умолчал.

Он всегда видел нас насквозь, поэтому я не стал юлить и вкратце поведал о своих попытках облегчить участь несчастного братца, вырвав его душу у Осиного короля.

— Ты поставил на кон собственную душу, и ради чего?

— Филипп — мой брат!

Отец поманил меня к себе двумя пальцами, а стоило только повиноваться, ударил так быстро, что я даже дернуться не успел. От крепкой затрещины из глаз посыпались искры, да еще крепкие пальцы ухватили за ухо и потянули через стол.

— Филипп знал, что профессор намеревается обратиться к запределью? Знал! Но все равно принял участие в ритуале. Добровольно!

— И что с того?

— Ему закрыта дорога на небеса, глупец! Его душа обречена на вечные мучения в запределье, так скажи — какая разница, демоны станут его терзать, падшие ангелы или тот, кого ты именуешь Осиным королем? Чувство вины затмило твой разум!

Толчок бросил меня обратно на стул, я прикоснулся к припухшему уху и зашипел вроде бы от боли, но на самом деле — от стыда за собственную глупость. Папа оказался кругом прав, не в моих силах было помочь брату, я действовал, руководствуясь эмоциями, а не разумом. Всегда полагал, будто подвел Филиппа, и только сейчас накатило отрезвление и понимание того простого факта, что это он втравил меня в неприятности, а никак не наоборот. Не я украл его жизнь, но он взял без спроса мою. Взял и сломал, как случалось в детстве с игрушками. Папа открыл глаза, снял камень с души и наподдал пинка, наставляя на путь истинный. Вот только было одно «но»…

— Теперь я ничем не лучше Филиппа, и для меня точно так же все кончено. Я и сам обращался к запределью!

Отец покачал головой, не стал говорить, что мной двигали благие намерения, только невесело усмехнулся.

— Все кончено и неизменно только для мертвых, Рудольф. Живые способны изменить свою судьбу. Запереть бы тебя на покаяние в монастыре, но нельзя, никак нельзя. О твоем возвращении на этот берег известно слишком многим. — Он с укором посмотрел на меня и покачал головой. — И, скажи на милость, зачем понадобилось тащить с собой выжженного ритуалиста и девицу, при одном только взгляде на которую руки сами тянутся обвязать веревкой камень? Как есть ведьма!