Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

– И что же? – Получается хрипло и немного испуганно.

– Сегодня приходили журналисты. – Калани упорно смотрит в пол, а потом вскидывает голову, и Эмбер читает в его лице такое отчаянное желание ничем не обидеть, что ей становится страшно. – Он рассказал им про твою мать. Им, телезрителям, и, получается, всем участникам гонок. Это было при всех.

– Подонок, – шипит Дженни, накрывая руку Эмбер своей. Её голос срывается от сдерживаемой злости. – Столько всего наговорил… Будто она пила, не просыхая, и ходила по рукам, и обижала тебя, и выбрасывала твои вещи на улицу…

– Дженни, не надо. – Джонни пытается её остановить, качает головой, смотрит растерянно и виновато.

Эмбер чувствует себя так, будто её ударили в солнечное сплетение. И не потому, что Вик сделал то, что сделал (она знает его достаточно хорошо, чтобы ждать от него чего-то подобного, чтобы в красках представлять себе выражение его лица и его интонацию, даже отдельные фразы – ёмкие, хлёсткие, исполненные презрения и высокомерия), а потому что… Её убивает, её заставляет задыхаться тот факт, что люди, которые практически ничего о ней не знают, готовы защищать её с пеной у рта, в то время как человек, который знает абсолютно всё, и даже чуточку больше, собирается только бить и топить.

Бить и топить. Эмбер ощущает, как вода окружает её со всех сторон, заливается в уши.

– Почему не надо? – слышится голос Дженни будто бы издалека. – Он не имел права так врать!

Усилием воли Эмбер выныривает на поверхность и ровно, слишком ровно говорит:

– Он не врал.

Она не хотела, чтобы об этом кто-то знал, особенно сейчас, когда считается, что в её жизни всё было настолько радужно, насколько вообще возможно. Она не хотела ни чужой жалости, ни чужого неодобрения поведению матери (это их дело, только их, она сама сможет разобраться и пойти дальше, чья-то помощь могла бы пригодиться тогда, когда происходило то, что происходило, но не теперь, когда всё это позади), и она тем более не хотела, чтобы раскрывал её прошлое именно Вик.

Теперь слова, сказанные им в холле гостиницы, обрастают новым значением. Тогда Лисса не дала ему договорить (а стал бы он вообще договаривать?), зато сейчас Эмбер точно знает, что он имел в виду.

– Зато, – медленно говорит она, почти цитируя Вика по памяти, – в меня больше не будут кидаться гнилыми фруктами. И остальные участники не будут на меня косо смотреть. У меня, – она усмехается, хотя в глазах начинает щипать, – такое же паршивое прошлое, как и у всех.

«Это закат цивилизации», – слышит она голос Хавьера. Здесь у всех всё паршиво, пусть в разной степени, но…

– Эмбер… – Калани сочувственно кладёт руку ей на здоровое колено.

– Не надо меня жалеть. Я справлюсь. Пожалуйста. – Вода, окружавшая её, отступает, и сами слова превращаются в воду. Они срываются с языка легко, словно капли с ободка не до конца закрытого крана, словно быстрые волны в реке. – Я знаю, о чём вы думаете, но даже если я не попаду в финал, я не вернусь домой. Никогда.

Высказанная вслух, эта мысль наконец-то становится абсолютно реальной. Эмбер кажется, что её можно потрогать руками.

– Я не вернусь туда, – повторяет она, готовая спорить, убеждать и доказывать.

Но люди, готовые всегда её защищать, её удивляют.

– Конечно, – сквозь слёзы улыбается Дженни. – Конечно, не вернёшься. Мы тебя не отпустим.

Джонни и Калани согласно кивают.

В ближайшие дни они её действительно не отпускают, и Эмбер вовсе не против. От непривычного ощущения спокойствия, защищённости и собственной нужности самую малость щиплет глаза, но Эмбер не плачет, вовсе не плачет. Напротив, смеётся. Смеётся так много, как никогда раньше, так много, что постепенно боль и головокружение забывают о том, что вообще когда-то здесь были. Простая и вместе с тем удивительная вещь, настоящая магия – насколько хорошо тебе может быть с теми, с кем тебе по-настоящему хорошо.

Дженни рассказывает ей историю за историей, сказку за сказкой (какие-то она читала, какие-то придумывает прямо на ходу – у неё замечательно получается), Калани присоединяется к ним, когда не играет с Давидом – Лилит всё ещё проводит много времени с обессилевшим Стефаном, и Давид, деловито подбоченясь, заявляет, что тот – его лучший друг.

– А я кто? – с улыбкой спрашивает Калани.

– А ты – Калани, – как само собой разумеющееся отвечает Давид.

Калани означает «небо», сейчас Эмбер знает. Он, правда, совсем не похож ни на далёкую линию горизонта, ни на кудрявые белые облака, ни на первые лучи рассветного солнца, прокладывающие себе путь среди туч… Он не похож на резкие, угловатые молнии и не похож на холодные, хоть и яркие звёзды. И на ночную темноту совсем не похож, и на притаившуюся высоко в небе луну, и ни на что на свете. Калани – это просто Калани, в этом Эмбер согласна с Давидом.

У него золотые руки, и сердце – такое же золотое.

Он, в отличие от Дженни, не рассказывает ей сказки. Только легенды. На островах, откуда он родом, их превеликое множество… Там верят, что сила огня лежит в основе мироздания, что мир был создан из огня, и их острова были созданы из огня, что капельки лавы (на родине Калани столько вулканов, что можно сбиться со счёта) – это слёзы богини огня, но вместе с тем огонь – созидание. У огня, как и у всего на свете, есть и оборотная сторона, и за эту сторону отвечает богиня молнии, которая несёт в себе разрушение.

«Разрушение и созидание, – говорит Калани, – то, из чего состоит мир».

Эмбер только кивает. Ей не хочется быть среди тех, кто представляет собой разрушение, но она не уверена, приходилось ли ей хоть раз в жизни хотя бы что-нибудь создавать.

– В кратере вулкана, – говорит Калани, – был рождён огненный человек, и этот человек был совершенством.

– В этом есть определённая логика, – перебивает его Дженни, – потому что всё самое лучшее появляется на свет из страданий и боли.

По этой логике, мир, утонувший в Апокалипсисе и живых мертвецах, должен стать если и закатом цивилизации, то только таким, после которого обязательно наступит рассвет – в тысячу раз лучше, чем все предыдущие.

– Всё будет хорошо, – говорит ей Калани.

Они сидят в гараже, хотя машинка давно уже у Давида. Их колени соприкасаются. Они находят друг друга здесь без предварительных договорённостей: сбегают в гараж одновременно, но по отдельности – и вовсе не потому, что каждому хочется побыть в одиночестве, а скорее потому, что каждому необходимо побыть рядом друг с другом.

Калани становится первым, кому Эмбер рассказывает о своём отце. Острова Калани маячат призрачной дымкой перед внутренним взором, стоит только смежить ресницы, ощущение принадлежности к чему-то большому и древнему завораживает, и Эмбер тоже хочется почувствовать себя частью чего-то, но проблема в том, что она никогда не узнает, чего.