Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

Не пустой набор букв, не избитое понятие, за которым не кроется решительно ничего, а реальная связь и реальная сила, самое прочное, что только может быть на земле. Во всяком случае, для них, потому что опыт подсказывает: такое даётся не всем.

У всех разные судьбы, и ценности разные, и ориентиры, и пинки, которые достаются от жизни, и талисманы, благодаря которым удаётся выплывать из самых тёмных глубин, – всё разное. И это нормально.

Как нормально, наверное, и сравнивать свою жизнь с чьей-то другой. Главное только не забывать, что другой у тебя всё равно нет и не будет, а значит, нужно жить её так, как хочется, ведь по-другому нельзя.

То есть, в случае с Эмбер, обязательно дышать полной грудью и обязательно куда-то бежать, и стискивать в мокрых ладонях мягкий руль самоката, и ни о чём не жалеть, и…

– Приехали, – волнуясь, объявляет Лилит, и мыслей в голове у Эмбер больше не остаётся.

Калани подаёт ей руку, когда они выбираются из автобуса, и этот жест почему-то напоминает Эмбер о мире до конца света, о мире, которого она знать не знала и никогда не узнает. Она спрыгивает с ржавых ступенек прямо в дорожную пыль, игнорируя руку Калани, но не потому что в его жесте что-то не так, а потому что что-то не так в самом мире. Вежливость из прошлого в этом настоящем не значит ничего. Вообще.

Они посреди нового мира, и она с этим справится.

Выбравшись из автобуса, Эмбер делает то же, что и все остальные: оглядывается по сторонам. Здесь есть на что посмотреть: высокое небо на западном крае уже окрашено багрянцем и золотом, потрёпанные деревья тянут кверху свои искривлённые ветви, над головой с истошными криками мечутся птицы, и от телевизионщиков мельтешения и шума не меньше, но всё внимание Эмбер приковывает только одно.

Стена.

Огромная, в три или четыре человеческих роста, если не больше. Серая, шершавая, покрытая тёмными трещинами. Внушительная, пусть и построенная, кажется, целую вечность назад – и только трещины кажутся новыми, щерятся мокрым цементом.

Одного взгляда на эту стену достаточно, чтобы в горле пересохло, а сердце превратилось в крохотную горошину, суматошно прыгающую внутри грудной клетки.

Эмбер сглатывает, и сжимает кулаки, и смотрит, и смотрит, и смотрит.

– Отсюда всё начиналось, – хрипло говорит Лилит у неё за спиной, и в обычно спокойном голосе слышится почти благоговейный трепет. Или, может, боязнь. – Давным-давно… Здесь построили стену, чтобы остановить заражение, и город закрыли.

Эмбер вздрагивает.

– Вместе с жителями, – добавляет Антонио, – только это не помогло.

Кажется, Эмбер где-то уже слышала эту историю.

На самом деле каждый слышал её тысячу раз.

Там, где когда-то была Африка, зародилась Болезнь. Именно так, с большой буквы, потому что все остальные болезни рядом с ней меркли и начинали казаться подарком судьбы, ведь от этой спасения не было. Да, спасения не было и от многих других (и Эмбер покрывалась мурашками каждый раз, когда зачем-то заглядывала в старые справочники по медицине), но ни одна из многих других не была настолько ужасной.

Нет, среди её симптомов не было превращения в зомби. Среди её симптомов были температура и постоянные боли, рвота и диарея, кровотечение из ушей и из носа, кровотечение буквально из каждой поры на коже… Среди её симптомов были слабость и постепенный отказ всех органов. Среди её симптомов было даже гниение заживо, что угодно, но только не перерождение в живого мертвеца.

До поры до времени, впрочем.

Мир честно сопротивлялся и честно искал лекарство. Лучшие учёные работали над тем, чтобы создать вакцину и избавить человечество от страшной угрозы. В попытке победить Болезнь сплотились все, действительно все: в Канаде и в Южной Америке, в Европе и Азии лаборатории только и делали, что разрабатывали один вариант за другим. И именно тогда, когда в Канаде и Южной Америке, в Европе и Азии лучшие умы человечества наконец-то пришли к согласию и решили, что создали панацею, всё покатилось к чертям.

Сперва никто даже не понял, что происходит. А когда опомнились, четверти мира уже не существовало. Болезнь, словно насмехаясь, отступила туда, откуда взялась, в африканские джунгли, а тысячи человек, которым уже вкололи вакцину, превратились в тех, кого больше нельзя было назвать людьми.

Города, в которых произошло ужасное, обнесли стенами и закрыли. Но поздно. Те, кто успели сбежать, – успели сбежать, и на какое-то время «хаос» стал единственным подходящим словом для описания происходящего.

«Рано или поздно, – говорил Хавьер, – всё заканчивается», и Эмбер рада тому, что появилась на свет, когда всё уже если не закончилось, то устаканилось точно. Она понятия не имеет, как жила бы в разгар Апокалипсиса, но вот этот новый, пытающийся заново отстроиться мир ей подходит. Не хаос и неразбериха, не суета и сумятица, не ужас и паника, не созерцание своими глазами того, как всё распадается на куски, но что-то другое, больше похожее на возвращение к жизни… Ей это подходит.

Правда, она совсем не уверена, подходит ли ей то место, возле которого она стоит и не дышит сейчас. Город, который всё ещё помнит хаос и неразбериху, суету и сумятицу, ужас и панику, и то, как всё распадается на куски. Город, который окружили стеной и попытались забыть.

Мёртвый, искалеченный город – и горстка людей, которые совсем скоро попытаются войти в него и сыграть, по сути, на деньги, а получится, скорее всего, на выживание.

Антонио оглаживает край шляпы.

– Мы подлатали стену там, где она разрушилась, и завезли ещё живых мертвецов. Никто не знал, остались ли они здесь, так что решили не рисковать.

– И скольких вы завезли? – спрашивает Лисса, перекидывая волосы за спину.

Антонио усмехается.

– Около пары сотен. Может, чуть больше.

Зубы Эмбер начинают стучать. Она обхватывает себя руками за плечи. Калани стоит рядом, решительный и бледный, улыбка Лиссы чуть меркнет – но тут же начинает сиять. Под прицелом камер она не собирается нервничать. А камеры тихо стрекочут, и журналисты что-то шепчут друг другу, а Кассандра возвышается над ними, по-прежнему красивая и голодная, и Эмбер на мгновение задумывается о том, как именно они планируют снимать финальную гонку.

Мысль, впрочем, тут же уходит, вытесненная целым роем других.

Что вообще будет представлять из себя эта последняя гонка? Каковы её правила? Как определится победитель? Есть ли у них хоть какие-нибудь гарантии хотя бы относительной безопасности? Как уйти на самокате от целой армии живых мертвецов?

Самое страшное: сколько участников дойдёт живыми до финиша?

Она ловит взгляд Вика – растерянный и как раньше пронзительный, но уже через секунду он отводит глаза. Его ресницы опускаются, губы кривятся в привычной усмешке, и Эмбер отворачивается, чувствуя себя так, будто долго-долго бежала, а потом остановилась на самом краю, и теперь пропасть смотрит ей в лицо и смеётся. От пропасти веет холодом, и хуже всего – знать, что раньше на её месте цвёл сад.