Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

«Голые кости, – как наяву слышит Эмбер голос Хавьера, – могут храниться сотни и тысячи лет, пока не окаменеют. При условии, что они зарыты в почву, конечно».

Этот город не зарыт ни в какую почву, но уже сейчас выглядит практически… окаменелым. Он забыл, что когда-то по его улицам ездили велосипеды и автомобили, что в ощетинившихся пустых домах когда-то жили люди, что они смеялись и плакали, улыбались и презрительно закатывали глаза, дрались и занимались любовью, рождались и умирали… Этот город забыл, каково это – ощущать чьё-то дыхание и чьи-то прикосновения, быть живым и быть рядом с живыми.

Этот город мёртв. И живым тут не место.

Кэт обхватывает себя руками за плечи. Жёсткий ёжик её коротких волос топорщится, кажется, ещё сильней, чем обычно. На губах Вика играет усмешка, но за усмешкой Эмбер видит браваду, да и пальцы, стиснувшие шлем, слишком побелели для того, кому всё нипочём. Лисса щурится, осматриваясь, раздувает ноздри, её белая грудь в вырезе кожаной куртки вздымается нервно и быстро. Калани хмурится, что-то прикидывая, а Макс… Макс говорит за всех:

– Вот дерьмо.

В абсолютной тишине мёртвого города его голос звучит громко и гулко. Он – стеклянная бутылка, падающая с высоты и разбивающаяся об асфальт, звонко разлетающаяся на миллионы осколков.

Для того чтобы мелкие осколки помутнели и стали хрупкими, достаточно десяти лет. Некоторые, впрочем, считают, что стекло переживёт кого угодно – и не сумеет разложиться даже за тысячу лет. Опасней всего здесь то, что стекло может стать причиной пожара. Лучи света, уютно прикоснувшись к прозрачному боку, дадут блик – солнечный зайчик отскочит на что-то, что сможет загореться. И всё.

В мёртвом городе нечему гореть, но разбившийся на осколки голос Макса всё равно находит, куда направить преломившиеся лучи солнца, что потревожить…

– Вот дерьмо! – повторяет он ещё громче, а потом, набрав в грудь воздуха, внезапно кричит что есть силы: – Дерьмо!

Эмбер с ним, на самом деле, согласна, но согласных здесь даже больше: с дальнего конца улицы Максу отвечают истошным, лающим воплем. Лишённый всякого смысла, крик впивается в кожу острыми иглами и расползается холодом – к самому сердцу. Эмбер судорожно вдыхает, пытаясь стряхнуть с себя липкий мороз наваждения, но тут же замирает: между домов показывается то, что давным-давно было живым человеком.

Подволакивая одну ногу, мертвец направляется к ним.

– Теперь уж точно дерьмо, – бросает Кэт, хватаясь за руль своего велосипеда.

Она балансирует, поставив одну ногу на педаль, в любой момент готовая броситься прочь.

Лисса хмыкает, лениво вглядываясь в приближающуюся опасность.

– Такие штаны, – бросает она, чуть скривившись, и тянется к шлему, – были в моде лет за десять до Апокалипсиса.

– Десять лет до Апокалипсиса? – ухмыляется Вик. – Тогда, пожалуй, он хорошо сохранился. Ни одного седого волоса, только взгляни.

Лисса нажимает на газ.

– Сомнительный способ обрести вечную молодость, – бросает она через плечо и срывается с места.

Вик уносится следом за ней.

Не успевает Эмбер и глазом моргнуть, как уезжает и Кэт – легко проскальзывает в ближайшую подворотню, как будто только этого и ждала, как будто точно знает, что делать. Макс остаётся – стоит как загипнотизированный, не сводя взгляда с зомби, который на каждом шагу бьётся плечом в стену дома и утробно рычит.

От небольшой площади, на которой они остановились, в разные стороны расползаются улицы, и, глядя на них, Эмбер понимает, что просто не сможет вскочить и просто уехать – как Кэт. А даже если и сможет, то знания, что она делает, у неё при этом не будет. Совсем. Выход может быть где угодно, найти его получится либо случайно, либо с помощью долгих рассуждений и логики, и на второе нет времени, а что до первого… Ориентироваться в мёртвом городе ей будет сложно.

Во-первых, он похож на лабиринт, а лабиринты её всегда раздражали. Во-вторых, по Столице она гуляла лишь с провожатыми (единственная ночная вылазка – не в счёт, тем более в гостиницу она тогда возвращалась уже не одна), а в собственном Городке всё было донельзя просто. Здесь же… Что-то подсказывает ей, что система забытых проспектов и переулков будет запутанной – и искать среди них финишные ворота можно целую вечность.

Если, конечно, живые мертвецы решат, что не против своей вечностью поделиться.

С каждым шагом один из них всё ближе и ближе. С каждым шагом, наверное, ближе и ближе и все остальные – зомби реагируют на шум, зомби не могут не слышать, как он рычит и подвывает от предвкушения плоти.

Хотя кто знает, вдруг это просто скулёж от тоски, плач одиночества.

Эмбер только сейчас замечает: её пальцы стиснули руль так, что рискуют сломаться.

– Хочешь со мной? – спрашивает Калани. Несколько секунд он смотрит туда, куда уехали Лисса и Вик – двое на сверкающих мотоциклах, а потом оборачивается к ней.

Его тёмные глаза кажутся бесконечно добрыми и бесконечно беспечными, и Эмбер пожимает плечами.

– У нас немного разная скорость.

Она знает, что сейчас произойдёт, и потому чувствует злость. На четверть это – злость на Калани, который вот-вот застегнёт шлем и уедет, оставив её посреди площади, рядом с остолбеневшим Максом и утробно воющим мертвецом, и на три четверти – злость на саму себя, которая должна была это предвидеть. Они на гонках, это спорт, соревнование, состязание, игра, что угодно, и победитель здесь будет только один.

Нельзя просто так взяться за руки и поехать на финиш толпой. Даже вдвоём, по сути, поехать нельзя – рано или поздно придётся разжать пальцы и каким-то неведомым образом решить, кому же достанется право быть первым.

Улыбка Калани напоминает Эмбер, что выигрывать она изначально не собиралась.

– Давай, – говорит он, протягивая ей руку, и Эмбер решается.

Спрыгнув с самоката, она отработанным движением складывает его пополам и немного неловко забирается на кожаное сидение позади Калани. Его рюкзак она пристраивает на сетку над задним колесом, а самокат укладывает перед собой, на колени, и он немного торчит в разные стороны, так что остаётся только надеяться, что гонки по узким пространствам им в ближайшее время не светят.

Ремень Калани под её пальцами кажется горячим и твёрдым, и Эмбер хватается за него, чтобы не упасть. Когда мотоцикл под ними взбрыкивает, набирая ход, она прижимается щекой к широкой спине, обтянутой потёртой кожаной курткой, и, на мгновение прикрыв глаза, позволяет себе поверить в то, что всё это скоро закончится и закончится обязательно хорошо.

Шлема у неё нет, так что ветер, захлёстывая с боков, треплет волосы в разные стороны и круглым парусом надувает футболку. Он тёплый, этот ветер, тёплый и обманчиво ласковый, а ещё пыльный, и Эмбер почему-то думает, что ветру здесь, в мёртвом городе, наверное, до ужаса скучно: вся бумага сгнила, ни одного разноцветного клочка не осталось, и играть больше не с чем.