Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

Калани прав. Именно это с самого начала и казалось ей таким необычным: заброшенное здание раньше всегда означало отсутствие мебели, и дыры вместо оконных проёмов, и решётки голых перекрытий вместо нормального пола. Всё, что можно было вынести или разобрать, разбирали и выносили.

Здесь дела обстоят по-другому. Живым мертвецам не нужна новая мебель в дома, и строить им тоже не нужно, и огня они не разводят, а значит, и дрова им ни к чему. Мраморные плиты, оконные стёкла, латунные дверные ручки – тем более. Именно поэтому мёртвый город выглядит таким странным. Всё в нём осталось как было, ну, кроме того, что смогли изменить природа и время.

Эмбер кажется, будто театр готов ожить в любую минуту.

Немного подправить покосившиеся двери, вымести то, что нанесло ветром с улицы, заменить разбитые окна, а то и просто чем-то заклеить, подкрасить старой краской тёмное дерево – и здание будет выглядеть лучше, чем, например, та гостиница, в которой жили участники гонок. Достаточно пару раз пройтись мокрой тряпкой по полу, и он снова будет готов сверкать под ногами гостей: Хавьер говорил ей, что в театр было положено ходить при полном параде, так что Эмбер почти наяву слышит дробный перестук каблуков.

– Красиво и пусто, – говорит Калани.

Он оглядывается по сторонам, замирая у гардероба. За высокой стойкой теснятся ряды вешалок. Там некому принять его кожаную куртку и некому возмутиться тем, в каком виде они посмели прийти в храм искусства, поэтому Калани только проводит ладонью по широкой поверхности и сдувает с пальцев серую пыль.

Эмбер делает вид, что чихает. Калани смеётся.

Время словно перестаёт существовать внутри этого театра. Как будто им не нужно никуда торопиться, как будто Калани не мечтает выиграть финал и заработать достаточно, чтобы обеспечить своей сестрёнке достойное будущее, как будто самой Эмбер не хочется для него того же самого. Как будто они не ждут, пока клей схватится и мотоцикл будет готов к тому, чтобы двигаться дальше.

Как будто они просто пришли посмотреть хороший спектакль.

Калани протягивает ей руку.

– Прошу.

Кожаная куртка отзывается теплом, когда Эмбер берёт его под руку. Они идут через холл, медленно и неспешно, оглядываясь по сторонам, разглядывая узор на полу и лепнину на потолке, каменные статуи и деревянные рамки, за которыми ещё видно яркую бумагу афиш.

Эмбер читает названия.

«Ромео и Джульетта». «Снежная королева». «Дом, где разбиваются сердца». «Каменный гость». «Маленький принц». «Большие надежды».

«Апокалипсис вчера».

Она спотыкается, крепче цепляясь пальцами за локоть Калани. Под прозрачным пластиком – тёмная картинка, момент из спектакля, ржавые декорации, и разбросанные по сцене бинты, и грим под гниющую плоть. Крупный, похожий на граффити шрифт и дата премьеры, которой так и не суждено было состояться: через два дня после того, как город превратился в могилу.

– Нет, – говорит Калани, решительно отворачиваясь от афиши, – один неудачный спектакль не испортит нам настроение.

Эмбер может только слабо возразить.

– Откуда ты знаешь, что он был неудачным? По крайней мере, он почти угадал с предсказанием будущего.

– И что-то мне подсказывает, что предназначение искусства вовсе не в этом.

Они пересекают коридор почти не останавливаясь и одновременно толкают двери в зрительный зал.

– А в чём? – спрашивает Эмбер, изо всех сил вглядываясь в темноту. Кто знает, какие опасности там поджидают.

И дело не только в зомби: если, например, прогнил пол, они вполне могут провалиться, а в том, чтобы провалиться куда-то, всегда мало приятного.

– Не знаю. – Калани вглядывается в зал точно так же, как и она сама. Его плечи напряжены, голос звучит глухо. – В том, чтобы помогать людям, например? Или показывать им что-то, чего они не могли увидеть в обычной жизни и по чему тосковали? Открывать другие двери, брать в путешествие по другим мирам, подсказывать выходы из ситуаций, давать пример для подражания и убежище для души, если снаружи всё плохо?

Калани говорит так красиво, что единственное, о чём Эмбер жалеет, это о том, что Дженни сейчас не рядом. Дженни могла бы записать его слова в свой блокнот, запомнить их, зафиксировать их чернилами на бумаге, донести их до кого-то ещё. Без Дженни эти слова услышит только она.

Достав из рюкзака фонарик, Калани заходит в зал. Эмбер шагает следом за ним. Мраморный пол под ногами сменяется мягкой дорожкой, и это ощущение оказывается неожиданно неприятным: Эмбер понятия не имеет, как долго служат ковры, но почему-то ей кажется, что прямо сейчас ворс распадается у неё под ногами.

Воздух здесь застоявшийся, спёртый, и ей становится трудно дышать.

Луч фонарика выхватывает из темноты одно сиденье за другим. Их номера скрываются под слоем пыли, и теперь Эмбер хочется чихнуть уже по-настоящему. В носу начинает щипать, а горло перехватывает, словно пыль, поднявшись от их шагов, сворачивается вокруг её шеи удавкой. Самое странное, что ей всё ещё не хочется уходить.

Прочистив горло, она откашливается и указывает Калани на сцену.

– Туда.

– Не думаю, что стоит туда подниматься, – говорит он, когда они подходят поближе. Даже ступеньки выглядят ненадёжными, не то что сами подмостки.

Сцена абсолютно пуста.

Каким бы ни был последний шедший на ней спектакль, всё, что от него осталось, уже успели убрать. Каким бы ни был спектакль, который собирались демонстрировать следующим, к нему ещё ничего не успели подготовить.

Ни декораций, ни мусора, ничего. Только пыль, и в этой пыли – ни единого человеческого следа. Пытаясь это исправить, Эмбер оставляет там отпечаток ладони – сначала своей, а потом берёт Калани за запястье и опускает его руку на сцену. Поняв её мысль, он выводит пальцем их имена и сегодняшнюю дату.

Если когда-нибудь хоть один человек войдёт в эти печальные стены, он поймёт, что был здесь не один.

Ну, во всяком случае, Эмбер хочет так думать.

– Пойдём, наверное, – говорит она тихо, не отпуская запястье Калани, и они уходят из зала, но только затем, чтобы сперва заглянуть в каждое помещение, какое только встретится им на пути.

Эмбер бродит между декораций, пытаясь догадаться, к какому спектаклю они относились, перебирает реквизит (и прибирает к рукам тяжёлую биту, видимо, приготовленную для постановки про Апокалипсис), осторожно трогает тяжёлые платья, которые выглядят так, словно не было никаких десятилетий между их последним мигом на сцене и этой секундой, когда Эмбер, снимая их с вешалки, осторожно прикладывает к себе. Калани одобрительно хмыкает, когда она прижимает к шее нежный газовый шарф потрясающе яркого красного цвета, и хмыкает ещё раз, когда она протягивает ему военную форму. Он прикладывает её к себе, придерживая руками, и шутливо закатывает глаза, мол, что за глупости, а Эмбер только смеётся и поднимает вверх большой палец.