Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

Тогда Калани остался бы жив.

Эмбер запрещает себе думать об этом. Мыслям, конечно, наплевать на запрет. И слезам тоже наплевать. Она плачет, как никогда в жизни не плакала, с размаха погружается в холодную воду и впервые не стыдится своих слёз, не пытается их сдержать. Разве что пытается плакать тихо – чтобы не услышали с улицы, хотя вряд ли такое возможно. Ей больно и страшно.

Она втягивает носом воздух – нежилой, затхлый, тяжёлый и, неловко развернувшись, врезается в вешалку, сшибая с неё что-то мягкое. Что-то мягкое и совсем не страшное, похожее на плащ, или куртку, или пальто, достаточно большое, чтобы завернуться в него и утянуть с собой на пол.

Эмбер не вытирает слёз. Она засыпает, свернувшись калачиком возле двери, и до утра ей снится, будто её обнимает кто-то надёжный и тёплый.

Это ощущение остаётся с ней несколько секунд после пробуждения, а потом пропадает, уступая место тоске и усталости. Короткий сон на неудобном полу не освежает, и Эмбер стряхивает с себя чужое пальто (это всё же пальто), чтобы неловко подняться и потянуться – тоже неловко. Мышцы ног и живота болят после вчерашнего бега, спина и плечи монотонно ноют, так что Эмбер поводит руками, стараясь хоть как-то разогнать застывшую кровь. Она массирует затёкшую шею, оглядывает ободранные ладони, мучительно пытается решить, хочет ли осмотреть квартиру, в которой заночевала, или лучше уйти просто так.

На счету каждая минута, а ей ещё нужно подняться на крышу, но любопытство всё-таки побеждает. Сперва Эмбер пытается оправдать себя тем, что, возможно, ей ещё понадобится безопасное место и будет здорово, если таким местом окажется эта квартира, но потом зло передёргивает плечами. Ей не нужны оправдания. Это её судьба, её жизнь, её финал – и ей не нужны оправдания. Она может делать то, что считает нужным.

Может быть, живи она три десятка лет назад, она бы точно знала, что именно «нужно», но что-то подсказывает ей: даже тогда далеко не всегда выживали исключительно те, кто владел навыками поведения в экстремальных ситуациях. Стечения обстоятельств, банальное везение – всё это всегда играло определённую роль, и она, конечно, сделает всё, что сможет, но какие-то вещи никогда не будут зависеть исключительно от неё.

А значит, можно позволить себе немного расслабиться. Можно быстро пройти по квартире, заодно расхаживая больную ногу, и заглянуть в каждую комнату, и поразиться обилию книжек в библиотеке, и закинуть одну из них, тонкую, маленькую, почти невесомую, в найденный в гардеробной разноцветный детский рюкзак. И сунуть туда же старый динамо-фонарик, для которого – спасибо тому, кто его придумал! – не нужны батарейки. И открутить на кухне железную ножку от табуретки, чтобы взять её с собой вместо оружия, и зло хлопнуть дверью изъеденного ржавчиной холодильника, ведь внутри только гниль. И порыться в кухонных шкафчиках, и найти там аптечку, и отбросить мысль о просроченных, рассыпающихся таблетках обезболивающего в пожелтевшей бумаге, а только растереть между пальцев остатки ромашковых листьев – до Апокалипсиса травами почти не лечились, – и не смотреть, не смотреть, не смотреть в сторону пластиковых кошачьих мисок в углу (интересно, хоть одна кошка здесь вообще выжила?), и аккуратно прикрыть дверь в спальню, где на кровати давным-давно сгнил скелет хозяина или хозяйки квартиры.

Ещё пару месяцев назад Эмбер рассмеялась бы, если бы кто-то сказал ей, что когда-нибудь она будет благодарна и такому безопасному месту, что она всерьёз станет рассматривать мысль вернуться сюда, если что. Сейчас ей совсем не смешно.

Отодвинув от двери то, что при дневном свете оказывается полкой для обуви, она отпирает старый замок и выходит на площадку. Солнечные лучи пробиваются сквозь наполовину разбитые окна, и Эмбер видит толстый слой пыли, покрывающий коричневые ступени. В пыли нет никаких следов, кроме её собственных. По коже пробегают мурашки.

Боль в ноге, как будто понимая, что поблажек не будет, становится тише, но всё ещё не даёт подниматься по лестнице быстро. По ощущениям, у Эмбер уходит минут десять на то, чтобы измерить пять этажей своими шагами. На каждой площадке – по четыре двери, и она старается не смотреть на них, потому что стоит лишь прикоснуться к ним взглядом, как в голове сами собой появляются мысли о том, что может быть там, внутри.

Будь рядом с ней Дженни, она бы, наверное, сочинила миллионы историй. Ну, может быть, и не миллионы… Четыре квартиры на площадке, пять этажей, двадцать дверей – и значит, двадцать историй.

Эмбер не хочет слышать ни одну. Эмбер хочет довести до конца свою собственную.

Замерев на последней площадке, она присматривается к железной лестнице, подвешенной на дальнюю стену. Лестница упирается в тёмную крышку люка. Ход на крышу охраняет ржавый замок. Эмбер не знает, сможет ли сбить его своей ножкой от табуретки, но уверена, что постарается.

Впрочем, стараться ей не приходится. Тот, кто приходил на этот чердак последним (за тридцать с лишним лет до неё, страшно даже представить), не особенно заботился о безопасности: он лишь вставил дужку замка в предназначенное для неё отверстие, но так и не повернул ключа. Только видимость закрытого замка – и никакого закрытого замка.

Идеальный для неё вариант.

Откинув крышку, Эмбер хватается за края люка и, подтянувшись на руках, оказывается на чердаке. Она выпрямляется в полный рост, стараясь не опираться на правую ногу, и оглядывается по сторонам. Ветер, врывающийся в разбитые круглые окна, ерошит ей волосы, а дорожка солнечного света ведёт от одного из подоконников прямо к двери на крышу.

Эмбер снова везёт: эта дверь заперта лишь на щеколду, так что хватает одного короткого движения, чтобы её открыть. Не раздумывая, Эмбер шагает вперёд. Она щурится от яркого света и подставляет лицо прохладному ветру. Никогда прежде она не забиралась так высоко, и даже на этой, абсолютно плоской крыше, обнесённой низким ограждением, ей всё равно страшно. Железные прутья за долгие годы проржавели и погнулись, кое-где их и вовсе вырвало ветром, так что заграждение – скорее иллюзия, чем настоящая защита. Другое дело, что бояться здесь нечего. Чтобы упасть на ровном месте, нужно ещё постараться, и она абсолютно точно постарается не падать.

Контролируя каждый шаг, Эмбер подходит к краю крыши и замирает в десятке сантиметров от ограждения. Прутья едва доходят ей до колен.

Ладонь козырьком упирается в лоб, защищая глаза от света, и Эмбер медленно рассматривает город с высоты. Здесь есть здания и повыше, с пяти этажей видно не всё, но, пожалуй, на девятый или, ещё хуже, шестнадцатый этаж ей пока не подняться. Хватит и так. Город простирается вдаль, во все стороны, почти до самого горизонта, и, ограничивая его, со всех сторон возвышается тёмная, уродливая стена. Эмбер не видит в ней просветов. Вообще. Как будто выхода нет.