Захар Петров - Муос. Падение [litres]

– Я не знаю, вы ж своих имен не сообщаете. Кажется, назывался Первым следователем.

– Первый следователь? И в чем усматривалось распространение панических измышлений?

– Вы же помните мои «Начала»? У меня, казалось, появилась возможность издания книги. Инспекторат благодаря, кстати, все той же Танюше повторно вернулся к рассмотрению этого вопроса – меня вызвали для доклада. Сами представляете, как я к этому готовился! Я несколько раз переписывал речь, с которой к ним обращусь. Но от чрезмерно капризного желания довести это дело до конца я, кажется, переусердствовал и в части близости сроков грядущего Краха, и в оценке его масштабов. Я ожидал, что после моего проникновенного доклада «Начала» наконец-то будут изданы, но на самом деле ко мне пришел следователь, провел обыск, изъял все черновики доклада. И формально следователь прав: в каждом из черновиков я описывал грядущую катастрофу по-разному и по масштабам, и по срокам. Конечно же, я делал это не умышленно, просто в каждом из проектов речи я выбирал один из вариантов своих предположений, но законы логики непреложны – не могут два, а тем более несколько нетождественных суждений по одному и тому же вопросу одновременно быть истинными. А значит, эти суждения можно назвать измышлениями. Так что следователь сделал все правильно, я сам – самонадеянный дурак, в угоду своей гордыне поставивший под угрозу и дело своей жизни – «Начала», и вообще науку «вневедение». Я думаю, что мое преподавательское место в Университете теперь наконец-то сократят. И что теперь будет с Хынгом – тоже неизвестно.

Наверное, Вере не удалось полностью подавить свои эмоции – не смогла она внешне оставаться беспристрастной к происходящему, поэтому Вячеслав с утешающей улыбкой добавил:

– Да вы за меня не переживайте. Прожив всю жизнь беззаботно, в тепле и спокойствии, я должен был под конец испытать, как живет большинство жителей Муоса. Это даже приятно – ощущать, что вот наконец-то я не являюсь чьим-то нахлебником. Поэтому сменить труд умственный на физический для меня не является унижением; тяжело, конечно, но ведь нужно кому-то и это делать. И сейчас, зимой, здесь почти не выводят на Поверхность – в основном, мы работаем под землей, в Улье, на строительстве. Конечно, если бы мне разрешили после основных работ работать над «Началами», я б и здесь был абсолютно счастлив… Кстати, на каторге тоже встречаются замечательные люди. Меня вот подселили в камеру к одному священнику, монаху из бывшего Монастыря, который осужден по той же статье, что и я. Если б вы знали, какие интересные диспуты у нас происходят по ночам – шепотом, конечно, потому что некоторые сокамерники у нас очень уж раздражительные. Вы не поверите: он меня, человека науки, заставил посмотреть на многие вещи под совсем другим, неожиданным углом. А ведь подумать только: если все, в чем он меня почти убедил – правда, значит, наша жизнь является лишь преддверием чего-то более важного и великого, что ждет нас после смерти…

Вера смотрела на него, слушала и не переставала удивляться. Теперь он был каторжанином! Двадцать два месяца – таков по статистике средний срок жизни каторжан. Он прожил на каторге месяц, остался среднестатистический двадцать один месяц жизни. Впрочем, это громко сказано – «жизни». Скоро от повышенного уровня радиации, изнурительных работ, плохого питания, постоянного пребывания в холоде, сырости и скученности, являющихся оптимальной средой для болезнетворных бактерий и вирусов, у него начнутся проблемы со здоровьем: лучевая болезнь, туберкулез, рак, обморожения, грипп… Уже через несколько месяцев этот замечательный человек начнет медленно и мучительно умирать и рано или поздно окажется в камере для неработающих. Он уже сейчас недоедает, наверняка терпит побои от надсмотрщиков и сокамерников, ежеминутно балансируя на грани жизни и смерти. Но при этом пытается с научной точки зрения оправдывать свое осуждение; жалеет о том, что не смог дописать свою книжку, которая только теоретически может понадобиться эфемерным будущим поколениям; рассказывает об общественной и личной пользе физического труда; с увлечением вспоминает околонаучные диспуты с таким же несчастным, как он сам. Этот человек выбивается из жестокой системы под гордым названием «Республика», он не должен быть здесь! Пока он говорил, Вера одним потоком сознания жадно впитывала каждое его слово, чтобы потом можно было проигрывать его речи снова и снова. Второй поток укладывал на одну чашу жизненных весов те ценности, которыми она жила до сих пор: «Сила и Закон», «Республика», «Конституция»; а на вторую чашу бросал невесомые с виду наивность и мудрость этого человека, проповедовавшего совершенно другие истины, растущие из одного корня с той правдой, которая была смыслом жизни для ее родителей, воспитавших Веру диггеров, Паука… И весы интуиции сильно-сильно качались в сторону второй чаши. И сердце обычного человека, простое человеческое сердце, уже не могло вмещаться в те оковы, в которые заковала его Верина жизнь.

Вера чувствовала, что вот-вот она сотворит что-то неадекватное, что-то отнюдь не соответствующее ее теперешнему статусу. Поэтому она прервала рассказ Вячеслава о прелестях его жизни на каторге и собиралась подойти к двери, чтобы кликнуть надсмотрщика. Но, проходя мимо, по неуклюжести своей или Вячеслава, она случайно с ним столкнулась. А потом руки так же случайно обхватили его шею, щека прижалась к его щеке, а губы сами по себе зашептали:

– Я вернусь за тобой! Я вытащу тебя отсюда, чего бы мне это ни стоило – я вытащу тебя! Ты только дождись!

Он робко взял ее за плечи, и на время замер, и даже перестал дышать, боясь вынырнуть из этой яркой реальности, куда в очередной раз его с головой утащила эта посланная ему судьбой или Богом необыкновенная девушка.

Вера решительно открыла дверь и позвала надсмотрщика, который тут же появился у входа в комнату, как будто никуда отсюда не уходил. Схватив Вячеслава за шиворот, он потащил его в камеру. Грубость мутанта Вера восприняла как добрый знак: мутант не подслушивал их разговор, иначе бы он не вел себя так дерзко по отношению к узнику в присутствии следователя, с которым заключенный только что так мило общался.

Пары минут, пока надсмотрщик уводил и закрывал Вячеслава в камере, а потом провожал Веру к выходу с каторги, ей хватило, чтобы наспех проанализировать полученную информацию. У нее появились подозрения, еще не сформировавшиеся в какую-то определенную теорию. И до тех пор, пока она с ними не разберется, ей необходимо действовать осторожно. Приостановившись в коридорчике, ведущем к выходу, она не терпящим возражений тоном сказала: