Захар Петров - Муос. Падение [litres]

– Но яко разбойник вопию, во Царствии Твоем. Аминь. Приидите, причастники, вкусите Святых Даров.

Вера помнила эти слова, которыми литургия заканчивалась. Поэтому она теперь решилась войти в расширение коллектора, едва освещаемого одной лучиной. Но никакой паствы она не увидела, здесь не было никого, кроме одного маленького худого мужчинки с редкой бородой и в изодранной грязной рясе. Он стоял с церковной чашей в руках и испуганно смотрел на подходившего к нему человека в униформе. В незнакомом священнике происходило какое-то внутреннее борение, по результату которого он ложкой зачерпнул часть содержимого чаши, быстро это съел и, смешно насупившись, неуверенно заявил, не глядя Вере в глаза:

– Вот теперь я готов: я не раз малодушничал, но больше это не повторится! Да, теперь я открыто заявляю: я – священник, монах Монастыря Святой Елизаветы, наверное, последний из оставшихся в живых и уж точно последний из живущих на свободе. Я успел совершить литургию, и теперь можете делать со мной, что хотите, – я принимаю венец мученика.

– Да нет у меня для вас никакого венца – не за этим я сюда пришла.

– А за чем? – растерялся священник.

– Не знаю, – честно ответила Вера, а потом, чтобы успокоить этого перепуганного дядьку, чуть-чуть соврала: – Я мимо проходила, а тут слышу, кто-то молитвы читает, заинтересовалась вот, решила послушать.

Похоже, мужчина поверил, что опасаться Веру не стоит, успокоился и немного помолчав сказал, обращаясь не то к Вере, не то к самому себе:

– Вот ведь мелочная и трусливая душонка! Сколько раз продумывал я этот момент истины, когда придут меня забирать. Настраивал себя принять с радостью и отвагой воина Христова предуготовленные мне Господом испытания. Хотел уподобиться разбойнику распятому, на кресте испросившему прощения за грехи смертные. А увидел опасность – перепугался до полусмерти, чуть убегать не стал вместо того, чтоб радоваться шансу, мне дарованному. А узнав, что не за мной пришел этот путник добрый, обрадовался радостью предательскою, что не надо мне входить в сонм святых великомучеников. Вот ведь…

– Вы службу вели сами для себя? – прервала Вера непонятную исповедь.

– Нет здесь больше никого. У меня, маловерного, не хватает смелости пойти в поселения и провести службу пред людьми, там живущими. Вот и творю, прячась от всех. Сам себе служу, как ты сказала. Хотя… А ты давно, дочка, здесь?

– Почти час.

– Так ты слышала? Всю службу слышала? – с непонятной радостью спросил священник.

– Наверное, да.

– А ты крещеная хоть?

– Крещеная. Вот и крестик есть у меня, – указала Вера рукой чуть ниже шеи.

– Вот ведь радость-то какая. Так ты, поди, христианка православная! И в литургии, считай, поучаствовала. Может быть, потребность в причащении испытываешь? Не все ж мне одному Святые Дары поедать?

Вера пожала плечами:

– Да не знаю… Я вроде бы не за этим сюда шла, дядечка…

– За этим! Раз ты, крещеная, сюда зашла, да еще и всю литургию выслушала, значит, только за этим! – восторженно возгласил священник тоном, не терпящим никаких возражений, а затем совсем смелым голосом добавил: – И я не дядечка тебе никакой. Отец Андрей я. Быть может, по сути жизни такого величания и недостоин, но официально меня сана никто не лишал, поэтому, если не трудно, называй меня так. И не сомневайся в том, что тебя Господь сюда неспроста привел. За три года тайных литургий в Монастыре ко мне никто не приходил! Никто! А я надеялся непонятно на что, ждал непонятно чего, свою трусливую душонку заставлял во всеуслышание службу воскресную справлять еженедельно. И тут появляется дева со светлым лицом, пусть и столь воинственного вида. Вот теперь я знаю, для чего все это было. Не сомневайся – за причастием ты пришла. Вот только исповедаться прежде надо.

– Так я не знаю, в чем мне исповедаться, – задумчиво ответила Вера. – Я не могу разобраться, что делала правильно, а что нет.

– А раз сомневаешься, то кайся на всякий случай и в грехах, и в тех поступках, в правоте которых сомневаешься. Грехи тебе Господь непременно отпустит. А если что грехом на самом деле не было, так и вреда от покаяния в том не будет.

Вера подумала, что слова священника резонны…

После исповеди и причастия Вера и отец Андрей еще несколько часов сидели рядом на ветхой лавочке и разговаривали, отвлекаясь только для того, чтобы заменить лучину.

Отец Андрей сетовал на то, что ему, в отличие от Веры, исповедаться некому, потому что он не знает, остались ли еще священники в Муосе. А Вера рассказала ему про того священника, который стал каторжным другом Вячеслава. Но вместо того, чтоб обрадоваться, отец Андрей начал рыдать:

– Горе мне, малодушцу проклятому! Горе мне, отступнику иудину! Стенают братья мои в застенках каменных, муки адские за веру принявши! А я бегаю от чаши, мне уготованной, прячусь от пути верного, страдальческого…

Когда священник немного успокоился, он начал рассказывать о том, что явилось причиной его душевных стенаний. Он был выходцем одного из дальних независимых поселений. Когда руководитель дал команду собираться и переходить на другое место, подальше от наступавших ленточников, в поселение пришел Присланный. Образ монаха, говорившего необыкновенные вещи, запал в душу юного Андрея. По возрасту он мог не идти на Великий Бой, но романтика и желание свершить яркий подвиг заставили его напроситься в маленький отряд из пяти боеспособных мужчин, которых повел в Большой Гараж руководитель поселения. Но оказавшись на этом поле битвы, Андрей увидел огромное полчище ленточников, и неуправляемый страх парализовал его волю. Он стоял на самом правом фланге войска землян и, когда начался бой, незаметно юркнул в небольшую нишу в стене, сел на пол и, привалившись к стене, прикинулся умершим или потерявшим сознание. Это не было удивительно, потому что еще до прямого столкновения от постоянно пускаемых ленточниками арбалетных стрел и от удушья в возникшей давке многие были ранены, теряли сознание или погибали.

Когда земляне выдавили из Гаража и кинулись преследовать отступавших ленточников, Андрей вылез из своего укрытия. От открывшейся его глазам картины Большого Гаража, залитого кровью и заваленного трупами, на которых шевелились и кое-где ползали стонущие, кричащие, плачущие и зовущие на помощь раненые, на Андрея накатила повторная волна страха. Он бросился бежать, не обращая внимания на врачей, просящих, чтобы он помог с ранеными. Споткнулся о раненого, упал в лужу крови, быстро поднялся и побежал дальше.

Он не помнил, как добрался в свое поселение, как его встречали перепуганные земляки. У него отнялась речь, он впал в ступор, и поселяне отнеслись с пониманием к состоянию юного героя, которому пришлось убить множество врагов, кровью которых был залит весь его комбинезон. Приходить в себя он начал через несколько дней, когда поселяне собрались помянуть тех, кто не вернулся в поселение с Великого Боя, а это были все, кто ушел, кроме Андрея. Позор собственной трусости, предательского бегства с поля боя, выдавил прежний страх, испытанный в Большом Гараже. Когда кто-то из подвыпивших стариков попросил его рассказать, как погиб его сын, Андрей выскочил из-за стола, на глазах недоумевающих земляков открыл входной люк их бункера и убежал оттуда навсегда. Он не мог там жить и каждый день смотреть в глаза этим людям, которых предал, спасая свою шкуру.