Александр Юм - ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

— Мертвый?

— Живой.

— Ну и что потом?

— А ничего, — Сарафанов цыкнул коротким плевком в кусты и настроил асинхронизатор на положение «поиск». — В дурдом свезли конверты клеить.

— А тот… тот человек, — подбирал слова испанец, — который совершил эту низость?

— Сёмка? Тот, не знаю. Манатки собрал и в дальние края подался. — Михей вытащил какую-то старую схему. — Защитный контур двух уровней здесь смонтировали — любой удар с «того света» мог выдержать. Ну и взрыв, если теракт какой. Кроме бомбы, конечно.

Я выдохнул, будто перед прыжком в прорубь, и мы вошли в разбитый цех. Перед нами был небольшой, залитый лунным светом зал с двумя рядами станков. Один ряд выстроился вдоль окон слева, а справа приткнулись еще несколько, расположившись за длинной металлической ширмой. Почти у самого входа валялся тяжелый стол и длинные лавки, отброшенные взрывом.

Я посмотрел в дальний конец зала. Снаряд разрушил стену, только один фрагмент ее уцелел. Высокий, с острыми гранями, он походил на обелиск, вверху которого сохранились остатки портрета Ленина и звезда с лучами. Полумесяц заглядывал к нам через пробитую крышу, а Ильич щурился со стены.

— Надо поискать прибором artefaktum, — вдруг сказал испанец.

— Чего? — спросил Михей, уже возившийся с обрывком провода.

— Предмет. Очень похож на обычный, но другой.

— Да говори ты толком!

Руис прищелкнул пальцами.

— Не знаю, как правильно сказать. Это…

— Вещь из «темного» мира, замаскированная под что-то привычное глазу, — помог я испанцу, и тот, утвердительно кивнув, начал рисовать мелом на стене диковинные кресты.

Я включил свою РУНу. А Михей прошел вперед, огибая станки. Пошерудив в углу, огорченно крякнул:

— Кажись все, накрылась защита.

Из стены торчали обрывки кабеля и стержни скомканного корпуса.

— Можно временную сделать, — он почесал в затылке. — Если соединить провода и ток пустить…

— Тише! — Вскинув руку, я смотрел на прибор.

Стрелка РУНы уверенно поползла в красный сектор. Но никаких предметов, которые могли оставить «чужаки», я не видел. Огромная дыра в крыше, стальная балка с цепями, гнутые фермы и фрагмент стены с портретом. Всё.

Мы озирались, высматривая артефакт. Тщетно — найти его среди сотен разбросанных взрывом заготовок и деталей было практически невозможно. А потом заработал станок возле разрушенной стенки.

Что-то надвигалось, заполняя разбомбленный цех холодом.

Нарисованные мелом кресты испанца ссыпались вниз, как прах мертвецов, увлекая за собой штукатурку со стен.

Кто-то невидимый хлопнул дверцами металлического шкафа.

— Ах, разбил мое сердце жокей, — напевал женским голосом невидимый, — и ушел навсегда… Чего ж ты убежал, Семен?

Я почувствовал, как холод останавливает кровь, а Михей запустил руку в подсумок, всматриваясь в едва заметные переливы между трещинами сожженного простенка.

— Ты не Семен! — Едва осязаемая тень пролетела вдоль стенки, касаясь ее вытянутыми руками.

— Кто ты, парень? — Скользящая женская фигура подплыла ко мне совсем близко.

Я медленно пятился и вдруг увидел, как над ленинским портретом ярко горела п е р е в е р н у т а язвезда с пятью лучами. Вот он — артефакт, ключ из темного мира, пятилистник смерти, открывающий призраку путь в Город!

— Бей! — Я бросился на землю.

Карабин Руиса оглушительно захлопал, и сам он кричал что-то, быстро меняя стрелянные конденсаторы. Яркие вспышки разбивались впереди, освещая руку Сарафанова с гранатой.

— Михей, портрет! — крикнул я.

Когда взрыв разнес кирпичную кладку с Ильичом, холодный огонь выплеснулся в цех. Ледяная волна подбросила меня вверх. Я увидел, как Михей судорожно машет рукой, пытаясь сбить пламя. Как Руис прижимает к виску ладонь, и кровь течет между пальцев. Как пляшет в воздухе сотканная из языков пламени фигура. А Белая Наташа приблизила ко мне лицо и прошептала:

— Идем со мной.

— Не могу, — просто ответил я.

Она прикоснулась ко мне рукой и возле сердца стала перебирать пальцами, как слепые ощупывают лицо.

Секундой мелькнуло виденье грустной задумчивой девушки в светлой накидке с зачесанными назад волосами. Она улыбалась и встряхивала длинными белыми прядями, на завитках которых искры играли электрическим светом. Ледяные пальцы на моей груди накрыли фотокарточку Астры.

— Ты любишь такую же, как я?! — Наташа засмеялась. — Смелый парень… Цветок зимы сожжет дыханьем… Я покажу, как у вас будет.

Призрак поцеловал меня в губы, и мир взорвался тысячами серебряных граней, уносимых вихрем умирающих атомов. Этот вихрь захватил и меня. И даже странно было видеть и ощущать себя его частью, соединяясь с другими сущностями в единую бесконечную материю. Но всего труднее было понимать, что эта сияющая бесконечность, столь желанная и такая доступная сейчас, увлекая в счастливую новь, покинет наш мир. И без меня он останется совсем один, черный от взрывов, бессмысленно уродуемый теми, кто его населяет, но давший мне жизнь.

Уже падал в вечность этот сияющий поток, а я все никак не мог раствориться в нем полностью. Сознание цеплялось вспышками за все, что держало меня в моем мире. И тонкая струна, тянущая во тьму, все-таки лопнула и исчезла, унося обратно все то, что пришло к нам из чужого мира.

Чьи-то руки подхватили меня и потащили прочь…

— Наташа Белая — это мой брачок, — признался Михей, когда мы повалились на траву. — Семь лет назад мы что — провели очистку и успокоились. Техника была на уровне машины Уайта. Вместо РУНы пузырек бертолетовой соли, а то и просто лоза. Санобработка — вспоминать смешно: вызывали дядек с пятого дезпункта и те насосиками прыскали. — Он помолчал немного и, дергая фибровый каркас на дне фуражки, добавил: — Висмутом.

— Надо фугас закладывать.

Реплика испанца при всей ее простоте загнала меня в тупик. С боевой точки зрения, конечно, необходимо избавить рабочих завода от потусторонних визитов. Но тайно бродившее желание еще одной встречи и возможный ее результат склоняли чашу весов в другую сторону.

А Сарафанов продолжал вспоминать «дела давно минувших дней».

— Мне т а к а я попалась в тридцать седьмом… Да, в апреле где-то, как раз Орджоникидзе хоронили. Я вел дело о гибели парашютистов из аэроклуба. С первого наскока ничего вроде такого. Четыре десантника: трое на кладбище, один в психбольнице — за дерево зацепился и выжил. Но умом тронулся. А на диверсию не похоже — парашюты в полном ажуре, даже за кольцо никто не дернул. Прозектор клянется, что не от травм ребята погибли. И лица у всех на посмертных фото… — лейтенант развел руками, — …ну, короче, по нашей части лица. Я давай листать милицейские бумаги, съездил на вышку в Сосновке, заглянул на Моховую, в контору ихнюю. И что выходит? Выходит, что курсанты из разных групп. Разбились все в разные дни, но непременно в пятницу. И все — жертвы с одного самолета. Я давай быстренько на аэродром. Туда-сюда, качаю летунов — те ни в какую. Слава богу, нашелся умный человек, подсказал, что в полетной книге есть и кто, и когда, и почему. Сижу я, разбираю эту бухгалтерию: дело идет, цепочка вяжется. Оп-па! Смотрю — полвторого ночи уже. Ну, азарт, понимаешь?!