Алексей Штейн - Грудь в крестах

Вроде обустроились. Выставил пост, первым поставил Вилли, потом Арно стоять будет, на утро Коля сменит. Сашу положили, поменяли повязку. Вроде стало полегче ему — может, и выживет. Накормили и вина выпить заставили. А вот приблудный что-то плох стал — похоже, как те, которых мы на перевал тащили. Ну, значит — оставим в деревне, на местных. И наплевать, он вообще не из нашего отделения. Не жалко.

Как наелись, приказываю им, по парам разбившись, по очереди оружие почистить. Заодно проверяю у всех патроны — выкинул несколько штук, в крови заляпанных. Чорт его знает, винтовка, конечно, не автомат — но вдруг тоже прихватит гильзу? Недостатка особого у нас нет в патронах. Чистка оружия успокаивает и дисциплинирует. Только после — разрешаю всем спать. А сам присел у окошка — чего-то сон не берет пока.

— А скажи, командир, а как ты почуял-то их? Чего решил стрельнуть? — это Коля ко мне подсаживается, трубочку набивает.

— Хм… Знаешь, не пойму толком. Вот как взгляд на себе чужой чувствовал, наверное. А потом уж и не помню толком, чего меня понесло.

— Ага. Вот. Точно. И я так — смотрели они на нас на всех. Нельзя смотреть на людей, когда в засаде. Или не на людей смотреть. Или представлять, что это куклы в балагане на ярмарке. Неживые.

— Наверное… Еще как обычно — загривок дыбом встает, и холодно затылку… Только что-то может и еще было, не вспомню так…

— А я тебе скажу, командир — уверенно говорит Коля — Стеклом блеснул с них кто-то. Командир. Наверное. Я тоже только сейчас сообразил, чего мне не так показалось. А ты, видать, опытный, раз заметил, даже подумать не успев. И про загривок точно говоришь, есть такое.

— Ну… так получилось — не рассказывать же Коле, что в иное время в ином мире действительно приучаются от блика на стеклышке шарахаться иногда — Ладно, чего уж там. Главное — ушли. Обоз только жаль — денег за телегу отдали.

— Жаль. А чего вы ее не забрали-то? Не успели?

— А демоны его знают, Коля. Не то что не успели, а не сообразил я, наверное. Хотя, ее ж там разворачивать, могли и не успеть. Опять же вдесятером на телегу сесть — не уехать быстро было бы, она ж еще и груженая. А оставить кого — так тут бы им и крышка.

— Пару телег взяли бы…

— Так чтоб я был такой умный до, как ты — после, Коля. Я даже по трофеям на битых драгунах не успел разрешить.

— Не, последнее дело трофеи в таком деле брать…

— Та да — усмехаюсь. — «И польстился корыстью Бородатый: нагнулся, чтобы снять с него дорогие доспехи, вынул уже турецкий нож в оправе из самоцветных каменьев, отвязал от пояса черенок с червонцами, снял с груди сумку с тонким бельем, дорогим серебром и девическою кудрею, сохранно сберегавшеюся на память. И не услышал Бородатый, как налетел на него сзади красноносый хорунжий, уже раз сбитый им с седла и получивший добрую зазубрину на память. Размахнулся он со всего плеча и ударил его саблей по нагнувшейся шее. Не к добру повела корысть козака: отскочила могучая голова, и упал обезглавленный труп, далеко вокруг оросивши землю»

— Это что, сказание какое? — интересуется Колян — Ваше, северное?

— Нет — смеюсь уже совсем — Это… южное. Южнее нас жили. Вроде как эти… как бишь их… Вольные. Только те совсем разбойники и ворье были. Вот про них сказ.

— Интересно… А расскажешь?

— Потом, Коля, при случае. А сейчас — давай-ка спать!

Заваливаюсь спать, и засыпаю почти мгновенно. Как в омут провалился.

…Старенькая девятка, которую, будь она лошадью, давно бы пристрелить пора, елозит на поворотах лысорезиновой жопой. Дождь, надо же поаккуратнее, да на таком барахле. Но надо торопиться. Секундомер снова тикает, а на Киевском шоссе, как обычно, пробка. Не успеваем, не успеваем мы в аэропорт. Значит, огромный самолет, который видно с этой стороны даже из-за Пулковских высот, огромный самолетище, торчащий как выброшенный на берег кит, улетит без нас, и я опять не смогу увидеть могилу сына. Хотя я знаю, что и могилы-то не осталось никакой. Но на самолет надо успеть. Потому что иначе мы просто погибнем — нас обязательно затопит наводнением. Плевать на все, на встречку, через разделительную! Сносим бампером отбойник, как картонный… А Галя все не может найти в бардачке сигареты, перерывает все там, по третьему разу — ну как же нету. Они же там должны быть! Твою мать, Галочка, ну какого ж хрена! Ищи! Мы же иначе опоздаем! «Ищи, ищи, дура!» — ору я на нее — а у нее губы трясутся, слезы текут… Ну как же так, ищи, миленькая, ищи, эти сигареты — это же наш билет, без них не пропустят! Приходится бросить руль, и помогать ей, только изредка поглядывая на дорогу — умная старенькая машина почему-то сама старательно обруливает встречных… Вот проскочили танки напротив Обсерватории — вот он, виден самолет, и огромный въезд в него, прямо в борту, в который, как в Ковчег, вливается поток машин… всем надо улетать, все хотят успеть… И тут на спуске с поворотом машину вдруг срывает в занос, и мы, как в детстве на горке, закрутившись волчком, вылетаем с трассы… Медленно-медленно летим — прямо в самолет… и врезаемся в него с оглушительным грохотом…

— Твою мать! — дернувшись, с силой провожу по лицу рукой. Первый раз за все время тут мне приснился сон про прошлую жизнь — и надо же, такой бредовый… Выпить надо наверное, и лучше не вина, а покрепче, думаю я себе.

И только потом соображаю — что-то громко у нас стало — стрельба стоит, аж уши ломит.

Утро красит, понимаете ли, нежным светом… Утро, кому доброе, а кому и как обычно. Смотрю я хмуро, на невеликую толпу местных жителей, согнанных моими парнями, и руки чешутся, от того, что огнемета — нету. Ах, же ж, твари, жабы валашские, с какой же радостью я б вас изжарил. Ну, да, ничего, вы мне за все заплатите, и за всех…

Проснувшись, я спервоначалу и не понял, что происходит. Потом сообразил, раз стрельба, значит бой. Мои не совсем дураки, просто так стрелять не станут. Подхватил карабин, за спину его, и вытягивая с кобуры револьвер, пополз на карачках к выходу. А трескотня выстрелов не прекращается — уже соображаю — и изнутри дома лупят, наши, и снаружи — значиться, враги. Только к двери пробраться хотел выглянуть — в дверь сначала стукается пуля, потом снаружи кричит кто-то, как я их научил — «Бойся!» — граната, значит, пошла — и меня с ног сбивает вваливающийся солдат. Хорошо успел разглядеть форму — чуть не пристрелил. И тут за дверью как ахнет, прямо у крыльца. Какой идиот так бросил, и зачем. Спихнул с себя урода, что меня сбил с ног — Хумос, скотина! Запорю… эээ, да он ранен! Темное пятно на груди — пулевое. Хреновые дела… Высовываю башку снизу дверного проема — дым от гранатного разрыва еще не рассеялся, но вижу вполне двор, на нем тушка чья-то. А над забором силуэты, на одном из них как раз сверкает вспышка. Ну, с этими все ясно. Враги. Дождался, пока вспышку даст и второй — и тут же, так и лежа на боку, вытянув руку — сначала в первого, потом во второго — не промахнусь, пожалуй. Хоть и темно, да на фоне неба их силуэты видно хорошо. Выстрелил первый раз удачно, а второй все же — промах. Стреляю-то наощупь — прицельных не видать Да и вспышка своего выстрела слепит — коротковат конечно ствол у револьвера, хоть баланс и замечательный. С испугу, что вот он сейчас перезарядится, и меня грохнет, выпустил весь барабан в него, и все же свалил. Тут же отдался назад, револьвер на место, и за карабин. Глянул на Хумоса — шевелится, кашляет, башкой трясет — видать, не собирается помирать, по крайней мере — не прямо сейчас.