Роб Сандерс - Архаон Вечноизбранный [СИ]

Есть много таких, кто хотел бы причинить тебе вред, моя тень. Много несчастных богов и их заблудших слуг. Слабый Бог-Король Империи. Ульрик из рода Волков и Зимы. Даже милостивая Дева Шаллия, которая причинила бы столько вреда, сколько она исцеляет своими зельями и инструментами. Они будут резать тебя своей сталью. Они сожгут вас своей верой.

Ты востребован, моя тень. Ты был порожден Хаосом. Осиротев в мире, который ты разрушишь. Крещен в восприимчивости твоих врагов. У тебя есть внимание Темных Богов. Они смотрят на тебя так же, как и я. С ужасом. С надеждой. С возможностью. Ты не можешь отрицать то, кто ты есть: мой подарок миру. Плоть, кости и дух, который движет им дальше. Живой рок.

Однако, чтобы осуществить свою ужасную цель, ты должен жить, мое творение. Живи, моя тень. Темные Боги знают тебя теперь. Покажи им, на что ты способен. Дай им взглянуть на грядущее бедствие.

Драквассер-Роад

Мидденланд

Кляйн Фредерикстаг, имперский год 2420

День и ночь. День и ночь. Глаза Кастнера были сухими, потому что он не мог их закрыть. В дневные часы он терпел скуку окружающего мира, видимую сквозь узкий проем между занавесками хосписного фургона. По ночам ему снились темные видения, проецируемые на темноту за окном. Он чувствовал себя живой смертью. Каждый момент переживался так остро, что было больно думать и чувствовать. Он почувствовал, как его тело исцеляется. Он становился все сильнее. Более могущественным. Принимая на себя грозность, которой даже он, рыцарь, обученный искусству смерти, никогда не наслаждался. Он становился… чем-то другим. Чем-то еще. Плоть на его боку и ноге зудела, когда они снова слились воедино. Переломы и трещины теперь были лишь тупой болью, а страшная лихорадка — далеким воспоминанием.

Только его глаз все еще горел. Буря все еще бушевала в темноте его сознания. Постоянная мука, терзающая его нервы и рассудок. Он чувствовал осколок камня в своей голове. Он был тяжелым и ныл какой-то гнусной целью. Теперь он была частью его самого и хотел, чтобы он стал его частью. Осознание своих желаний и импульсов могло бы отвлечь храмовника от вездесущей агонии, пронзившей его череп. Цель, на которой можно было бы сосредоточиться и направить в нужное русло необузданную боль, проистекавшую из этой раздирающей мозг пытки. Вместо этого он был вынужден просто лежать и терпеть каждую секунду мучений без конца. Если человек знает, что его труды заканчиваются с заходом солнца, то он может двигаться вперед до наступления сумерек. Если человек знает цель своего путешествия, даже если эта цель может быть далеко, он может идти дальше, ставя один ботинок впереди другого, пока, наконец, он не достигнет конца путешествия. Агония, разрывающая одну сторону его лица, его голову, его разум, была путешествием без цели и днем без конца. Сначала Кастнер не знал, выдержит ли он. Потом он понял, что у него нет выбора. В конце концов он понял, что может, но это могло стоить ему рассудка.

Он проснулся в ужасе. Когда он был маленьким мальчиком, то просыпался среди ночи. Храмовое общежитие было без окон и темным от темноты. Из коридора доносился храп Дагоберта. Это был успокаивающий звук для мальчика, совершенно одинокого в этом мире. Однако иногда по ночам он просыпался в тишине. Никакого звука. Без света. Но самым ужасным было ощущение, что там, в темноте, рядом с ним что-то есть. Что-то преследовало его. Наблюдало за ним. Он знал, что если увидит его, то это будет конец, но у него не было выбора, потому что он не мог пошевелиться. Ужас уязвимости. Неважно, насколько ты силен, быстр или смертоносен, если ты не можешь пошевелить ни одним мускулом, чтобы защитить себя. Кастнер проснулся оттого, что споткнулся о койку в задней части фургона хосписа. Паралич. Неподвижность. Нечувствительность плоти.

Он не мог поднять руку, ударить ногой, моргнуть глазом или облизать губы. Муха, ползущая между ними, могла задушить его. Насекомое может прикончить его. Это было самое ужасное чувство, которое он когда-либо испытывал. Ни ночной кошмар с мочой в постели, ни пиявка сомнения в храбрости перед боем не могли сравниться с этим. Он скорее почувствовал бы, как сталь вражеского меча пронзает его насквозь, чем пережил бы бездушие полной уязвимости. Как обычно — а это было единственное, что он мог сделать — Кастнер попытался протянуть руку. Он попытался сесть. Он попытался пошевелить только одним пальцем ноги. Но там ничего не было. Его тело с силой и энтузиазмом откликнулось на эту задачу. Оно пульсировало от возможности. Сила того, что он хотел сделать. Величие грядущего свершения опьяняло его. Его тело только и ждало, чтобы догнать такие грандиозные достижения. Это было бесполезное исследование во плоти. Забытый сосуд, вмещающий яростную силу. Живая ловушка, в которой было погребено чудовище… великан… бог.

Возможно, когда он был в состоянии ходить, каждый его шаг все глубже загонял осколок камня в его мозг. Он мог даже упасть и вогнать осколок еще глубже в череп. Он задумался об окружающей обстановке. Возможно, какая-то попытка убрать предмет принесла ему больше вреда, чем пользы. И наоборот, эта тварь могла просто окаменеть, проникнуть в него и заявить на него свои права. Но это не имело значения. Какую опасность он представлял для Империи, для других или для себя самого, лежа в койке, как труп? Что бы там ни случилось, осколок пронзил или прижался к чему-то, что искалечило его. Его жизнь, какой он ее знал, закончилась.

Кастнер услышал стон. На койке, стоявшей у противоположной стены хосписного фургона, кто-то лежал. Храмовник так и не смог повернуть голову, чтобы посмотреть, с кем он делит фургон. Он предположил, что это Эмиль, его оруженосец — хотя это было не очень похоже на него. Как и Кастнер, его раны оправдывали долгое и неудобное путешествие в Альтдорф в поисках исцеляющих рук в храме Шаллии. Мальчик застонал под бинтами и одеялами — нечто среднее между агонией и экстазом. Кастнер надеялся, что ему приснился хороший сон. Проснувшись, бедняга вряд ли сможет рассчитывать на что-то большее.

Рыцарь пристально вгляделся в темноту между занавесками дверного проема. Раньше были только тьма и свет. Чем дольше он смотрел на единственный вид, который ему был позволен, тот, который постоянно посещал его, тем больше он начинал понимать степень различия. С восходом солнца день стал просто отсутствием темноты. С заходом солнца и ночь и рыцарь превратились в полотно, на котором тьма размазала свой ужас. Подобно художнику, работающему красками на своей палитре, Кастнер наблюдал темноту, смешанную со многими оттенками, и обнаружил, что потерялся в них. Они должны были стать его шедевром. А он — их.