Александр Нагорный - Грегорианец. Четвёртый [СИ]

— Однако, это мое имя, — спокойно сказал Шосс.

— Но вы сказали, что вас зовут Лау Дартин, — предчувствуя провал пробормотал секретарь, сверив файлы допроса проведённого ранее.

— Я это говорил?

— Да вы.

— Секундочку! Меня спросили: «Вы господин Дартин?», на что я ответил: «Вы так считаете?» Полицейские закричали, что они в этом уверены. Я не стал спорить с ними. Кроме того, ведь я мог и ошибиться.

— Уважаемый, вы оскорбляете достоинство суда.

— Ни в какой мере, — спокойно парировал Шосс.

— Вы господин Дартин!

— Вы снова это утверждаете, сами, заметьте.

— Но, господин комиссар, уверяю вас, тут не может быть никакого сомнения! Господин Дартин мой жилец, и, следовательно, хоть он и задолжал мне за квартиру или именно поэтому, я-то должен его знать. Господин Дартин молодой человек лет девятнадцати — двадцати, не более, а этому господину по меньшей мере тридцать. Господин Дартин состоит в роте господина Лау Эссара, а этот господин Клерик Лау Вельера. Поглядите на его обмундирование, господин комиссар!

— Хм… Правильно! — пробормотал комиссар. — Это, правильно!

В эту минуту снова открылась дверь, и посыльный, которого ввел один из надзирателей Бастиона, подал комиссару карту памяти с посланием.

— Ах, негодная! — воскликнул комиссар.

— Как? Что вы сказали? О ком вы говорите? Не о моей жене, надеюсь?

— Именно о ней. Хороши дела, ничего не скажешь!

— Что же это такое? — пролепетал домовладелец в полном отчаянии. — Будьте добры объяснить, каким образом моё дело может ухудшиться от того, что делает моя жена в то время, как я сижу в тюрьме?

— Потому что всё совершаемое ей, это только продолжение задуманного вами плана! Чудовищного плана!

— Да нет, вы глубоко заблуждаетесь, я и понятия не имею о том, что намеревалась совершить моя супруга, что я не имею ни малейшего отношения к тому, что она сделала, и, если она наделала глупостей, я отрекаюсь от неё, отказываюсь, проклинаю её!

— Вот что, господин комиссар, — вдруг взял слово Шосс. — Если я вам больше не нужен, прикажите отвести меня куда-нибудь. Он порядочно надоел мне, — со скукой посмотрел на домовладельца.

— Отведите арестованных в их камеры, — заорал комиссар, одним и тем же движением указывая на Шосса и Бона, — и пусть охраняют как можно строже.

— Если вы имеете претензии к господину Дартину, — с обычным своим спокойствием парировал Шосс, — я не совсем понимаю, в какой мере могу заменить его.

— Делайте, как вам приказано! — заорал комиссар, вышедший из себя окончательно. — И никаких сношений с внешним миром!

Шосс, пожав плечами, последовал за надсмотрщиками, а Шель Бон всю дорогу так плакал и стонал, что мог бы разжалобить лунного тигра.

Домовладельца отвели в ту самую камеру, где он провел ночь, и оставили его там на весь день. И весь день он плакал, как настоящий домовладелец. Да ведь, по его же собственным словам, в нем не было и тени духа воина.

Вечером, около девяти часов, уже собираясь лечь спать, он услышал шаги в коридоре. Шаги приближались к его каземату, приводы двери вновь пришли в движение и она открылась, пропуская караульных.

— Следуйте за мной, — произнес полицейский чиновник, вошедший вместе с солдатами.

— За вами? — прошептал побледневший арестант. — Следовать за вами в такой час? Куда это?

— Туда, куда нам приказано вас доставить, — безапелляционно заявил чиновник.

— Это не ответ.

— Это единственное, что мы можем сказать.

— Мне конец! — прошептал несчастный. — На этот раз я погиб!

И совершенно убитый, без всякого сопротивления последовал по коридорам Бастиона.

Его провели по тому же маршруту, по которому он уже проходил, затем они пересекли двор, прошли через другое здание и, наконец, достигли ворот главного двора, где ждал гравикар, окруженный четырьмя Адептами на грави-скутерах. Бона посадили в транспорт, чиновник устроился рядом, двери с шипением опустились, и оба оказались как бы в передвижной тюремной камере.

Гравикар двинулся медленно по направляющей в суету столичных переплетений уличных магистралей унося узника от стен Бастиона.

Толпа на площади собралась не в ожидании человека, которого должны были по старомодному повесить, а сбежалась смотреть на повешенного.

Гравикар на минуту задержавшись, тронулся дальше, проехал сквозь толпу, миновал улицу Оре, повернула на улицу Етей и остановился на аккуратной парковочной платформе у невысокого подъезда.

Двери открылись, и двое Адептов приняли в свои объятия Шеля Бона, поддерживаемого полицейским. Втолкнули в длинный вестибюль, ввели вверх по какой-то лестнице и оставили в приёмном зале.

Все движения, какие требовались от него, он совершал машинально.

Шёл, как ходит сомнамбула, видел окружающее сквозь туман. Слух улавливал какие-то звуки, но он не осознавал их. Если бы его в эти минуты казнили, он бы не сделал ни одного движения, чтобы защититься, не испустил бы ни одного вопля, прося милости.

Он так и остался сидеть на скромном диване, прислоняясь к стене и опустив руки, в том самом месте, где караульные усадили его.

Однако постепенно, оглядываясь кругом и не видя предметов, угрожающих жизни, ничего, представляющего опасность, видя, что стены покрыты дорогими панелями он понял, что страх его напрасен, и начал поворачивать голову вправо и влево и то поднимать её, то опускать.

Движения, которым никто не препятствовал, придали ему некоторую храбрость, и он рискнул согнуть сначала одну ногу, затем другую. В результате, опершись руками о сиденье диванчика, слегка приподнялся и оказался на ногах.

В эту минуту какой-то офицер представительного вида приподнял тяжёлую портьеру, продолжая говорить с кем-то находившимся в соседней комнате. А затем обернулся к арестованному.

— Это вы Бон? — спросил он.

— Да, господин офицер, — пробормотал домовладелец, еле живой от страха. — Это я, и к вашим услугам.

— Войдите, — сказал офицер.

Он отодвинулся, пропуская арестованного. Шель Бон беспрекословно повиновался и вошел туда, где его, по-видимому, ожидали.

Это был просторный кабинет, стены которого были увешаны разного рода оружием. Ни один звук не доносился извне. Хотя был всего лишь конец сентября, в раритетном камине уже горел огонь. Всю середину комнаты занимал квадратный стол с антикварными книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта города Лэ Рош.

У камина стоял человек среднего роста, гордый, надменный, с широким лбом и пронзительным взглядом. Худощавое лицо ещё больше удлиняла остроконечная бородка, над которой закручивались усы. Этому человеку было едва ли более тридцати шести — может тридцати семи лет, но в волосах уже мелькала седина. Хотя при нём не было шпаги, всё же он походил на военного, а легкая пыль на его одежде указывала, что он в этот день ездил в открытом гравикаре.