Ирина Булгакова - Шторм

А потом пришла любовь. Она вела сейчас Николь в центр зала, под потолком, расписанным золотом сюжетом из греческой мифологии. Волосы девушки горели рыжим огнем, скрывая в кудрявых прядях бриллиантовую россыпь.

– Николь, я счастлив, – глубоко вдыхая запах волос, сказал Сережка. Николь млела от радости, улыбаясь ему в ответ.

Старинный дворец, снятый по случаю свадебного торжества, с трудом вместил гостей. Сияли окна, выпуская теплый свет в южную ночь. Во дворе, перед широкими ступенями стояли празднично накрытые столы, скамьи, огромные вазы с цветами. Ветер играл плакатом меж двух мраморных столбов, увитых золотым плющом. «Сергей и Николь» – витиеватая надпись переплеталась с сердечками. Парк, обычно открытый по вечерам для посетителей, а теперь арендованный королем фармакологии для свадьбы единственной дочери, дышал таинственностью и магией ночи.

Гости, расцвеченные бриллиантами и улыбками, высыпали в парк, полюбоваться на продолжение праздничного вечера. Прожекторы осветили небо, когда ввысь взмыли сотни белых, породистых голубей – вечный смысл счастливой семейной жизни и благополучия.

– Мой бог, как красиво, – сказала мать.

Статная женщина, с короткой стрижкой огненно-красных волос застыла рядом с Николь. В платье цвета пьяной вишни, с глубоким декольте, она выглядела молодой, едва ли не моложе дочери, и счастливой. Почти двадцать лет назад Ростислав… Тогда просто Ростислав, почти силой увез ее – Мадлен, француженку, из Марселя в Россию. Она до сих пор плохо говорила по-русски. И, что скрывать? Между ней и Николь никогда не было той близости, что так безоговорочно и искренне согревала ее отношения с отцом. Папка – он был для нее всем. Каменной стеной, скрывающей опасный мир, другом, братом, человеком, с которым можно откровенничать о своем. О девичьем. Сидя у камина далеко за полночь.

– Ты мое всё, – сотни, тысячи раз повторял Ростислав Александрович.

Сначала маленькая Николь глупо хихикала, прикрывая рот ладошкой, потом молча улыбалась. А позже благодарила в ответ – пожимала протянутую руку. Человеку нужно быть для кого-то всем. Миром, воздухом, светом. Альфой и Омегой. Призмой, сквозь которую только и может просвечиваться будущее.

– Красиво, – удовлетворенно улыбался Ростислав Александрович, ведя под руку Николь. С другой стороны шел Сережка. Он смотрел наверх, с улыбкой наблюдая за тем, как разлетаются голуби.

В опустевшем темном небе, с оглушительными хлопками зажглись первые созвездия фейерверков. Вспыхивали цветы – одни красочней другого. Рассыпались на искры шары, таяли в воздухе. На их месте тут же появлялись другие.

Породистых белых голубей, давно рассевшихся в парке на деревьях, напугали оглушительные залпы. Они взмыли вверх, стаями полетели на свет. И сбитые фейерверком, стали падать на землю. Где-то вскрикнула женщина, указывал рукой в небо. Завизжала девица, толпа поспешно сдала назад, к мраморной лестнице.

С неба падали окровавленные, изломанные птичьи трупы. Под нескончаемый треск залпов в воздухе кружились обагренные кровью перья. Снежный вихрь прежде белоснежного пуха носил ветер. Хлопья застревали в ветках, устилали землю ковром.

Николь отступала, увлекаемая женихом.

Стих фейерверк. Кружилась в воздухе метель. Пух осел на ветках, покрыл изморозью стволы деревьев, тронул сединой заросли травы возле живописного пруда, застыл ледяной россыпью в ажурных переплетениях мостков. Поземка струилась по стриженому газону, лепила белые лепестки к бутонам темно-алых роз, окаймлявших пешеходные дорожки. В оглушительной после залпов тишине с неба продолжали сыпаться птичьи трупы. Потревоженные ветром высились горы белых перьев, залитых кровью…

Свадьба закончилась, сдобренная щедрой порцией напускного веселья. Тамада старался, гремел оркестр, выступала приглашенная труппа. И танец маленьких лебедей из балета «Лебединое озеро», так любимый отцом, вдруг обрел новый, трагичный смысл.

Мать сидела за столом, время от времени впадая в прострацию, заворожено внимая игре света в бокале с шампанским. Чуткое ухо Николь выделяло из общего гула и «дурной знак», и «ужасное предзнаменование». И даже «проклятие» – громким шепотом рассыпавшиеся по углам в комнате для отдыха. Лишь отец – незыблемая скала в бурном море мещанского пустословия – остался спокоен. Не только внешне, уж кому его лучше знать, чем единственной дочери? Да и ей, честно говоря, было абсолютно наплевать на досужих предсказателей. Впереди Николь ждала брачная ночь, рядом сидел Сережка. И желания в его глазах нисколько не убавилось. Наоборот. От него исходил жар, когда девушка шутливо останавливала его руку, пытающуюся под пенной вязью ее юбки добраться до резинки от чулок. Игра под названием «Есть ли на мне трусики?», которая началась на церемонии бракосочетания, продолжалась.

– Ты их не надела, угадал? – шептал Сережка, обжигай ей шею.

В ответ она только пожимала плечами «скоро узнаешь». Николь не отличалась чувствительностью. Такой ее воспитал отец, уже в юности не стесняясь вписывать простую мысль в суровые рамки. «Мир жесток и непоследователен, потому что иным вместо заслуженной смерти, он дарует незаслуженную жизнь».

– Девочка моя, – сказал Ростислав Александрович, провожая молодых к роскошному лимузину. – Я заткну любые злые языки. Ты же знаешь.

– Папка, я в этом не сомневаюсь, – усмехнулась Николь, задержавшись перед дверцей белого хаммера, услужливо распахнутой шофером.

– Я знаю, что ты знаешь, что я знаю. – Отец напомнил ей отточенную сотней повторений шутку. – А сейчас самое главное, что ты можешь для меня сделать – жить счастливо.

– И долго?

– Разумеется. Помни, что я тебя люблю, – вздохнул отец, помогая ей придержать кипельную свежесть множества оборок, расшитых золотыми цветами.

– Я тоже тебя люблю, пап, – улыбнулась Николь. Махнула рукой в почти опущенное стекло, чтобы в следующий миг забыться в страстных объятиях жениха – в волнующем водовороте его поцелуев, шепота, прикосновений.

В новом доме, подаренном отцом, в спальне горели десятки свечей. Волнующий свет дрожал каплями алмазов на лепестках сотен роз, расставленных в вазах. Ночь дышала страстью, вливаясь со двора чарующим ароматом юга, напоенным запахом жасмина.

– Я люблю тебя, Николь. – Глаза у Сережки глубокие, искренние. В его руках взорвалась пеной бутылка шампанского. – Я сделаю все, чтобы ты была счастлива, – сказал он, протягивая бокал, в котором таяли искры десятков свечей.

– Я тебе верю, – улыбнулась девушка и взяла бокал, не отрывая от жениха долгого, полного мыслимых и немыслимых обещаний взгляда. Ей уже не хватало слов. Ей хотелось большего.