Владимир Яценко - Десант в настоящее

Калима наклонилась к Отто и прошептала:

— Милый, сейчас ты должен подняться и громко сказать "Да". Они поймут.

"Как-то всё это мрачновато выглядит, — подумал Отто. — Распишитесь здесь и здесь… ага, спасибо. Вещички кладите на пол. Да-да, прямо так и кладите. А теперь сюда, пожалуйста, к стеночке, да, именно сюда. Вам как: глаза завязывать? Так обойдётесь? Напрасно, напрасно, многие, знаете ли, в свои последние минуты предпочитают не видеть напротив себя взвода автоматчиков…"

Он мало понял из того, что говорилось. Судили Ратана, это было понятно. За то, что полицейских убил он, Отто. Это было загадочно. Бриллианты он отдавал очень неохотно, уступив просьбам Маши, которая настойчиво требовала звать её по новому имени. "Внимательно выслушай женщину, и сделай так, как ей хочется, — подумал Отто. — В противном случае, она отравит жизнь так, что забудешь, чего сам хотел".

Он встал и, собрав весь свой небольшой словарный запас, смело произнёс:

— Да, правда, знать моя жена!

Казалось, большого удивления его заявление ни у кого не вызвало. Oтто почему-то вспомнил венгра Васо.

"А ведь было время, когда я над ним смеялся", — подумал он.

То, что однажды всё это закончится, мне внушили задолго до армии. То, что нам не дано знать, как это будет выглядеть, я понял значительно позже, самостоятельно.

Низкое ослепительно-белое небо. Белое потому что полдень. Утром и вечером — голубое. Ночью — чёрное.

По мере продвижения стрелок моих часов к шести утра, небо проходит от тёмно-синего до ослепительно-белого. Потом обратный ход. И никаких признаков солнца.

Занятно.

Стало быть, местные сутки сверяются с меридианом, отстоящим на тридцать градусов западнее Гринвича. Я пытаюсь вспомнить по карте, что же там такое. Вроде бы ничего особенного. Гренландия, Азорские острова и воды Атлантического океана вплоть до Антарктиды.

Под ослепительно-белым небом огромный стадион.

Ступени — они же скамьи — из белого камня. Что-то наподобие римского Колизея. Выглядит внушительно. Если так выглядели развалины античных построек во времена своей молодости, народ тогда жил богаче нашего.

Я стою в центре этой громадины, и потею в своём изрядно надоевшем спортивно-десантном костюме. Снять его опасаюсь: кругом все такие загорелые. Думаю, с местным ультрафиолетом лучше не шутить. Да и толпе, не поленившейся собраться в эту жару, будет лучше видно. Я уже понял, что им интересно взглянуть, как это один человек сумел положить пятерых полицейских. "Взглянуть" мне было бы тоже интересно. Одним только глазком. Больше не нужно — ещё в свидетели загребут. И пошёл бы себе по своим делам дальше.

Вот только две проблемы. Первая. Похоже, им хочется, чтобы демонстрацией занялся именно я. Грустно. Здесь наши представления о развлечениях расходятся.

Вторая. Идти мне некуда. И дел никаких нет.

Уже четвёртый день, как мы с Машей… прошу прощения, с Калимой, пришли… сюда. Куда? Хороший вопрос. Вот стою, кручу головой в разные стороны и занимаюсь этим головокружением четвёртый день. Но ответить на этот вопрос не могу. Я не знаю, где нахожусь. Пока не открылась дверь, думал, что на Луне. Только если это Луна, то я — Роджер Мур пополам с Шоном Коннери. Здесь есть всё: поля, леса и горы, моря и реки. Народу здесь тоже немало. Вот они все, или почти все. Вокруг меня сидят.

С Машей-Калимой в эти четверо суток мы почти не виделись. Я поражён фантастической приспособляемостью своей жены. С первых минут она чувствовала себя здесь настолько уверенно, что местный начальник полиции пригласил нас к себе домой в гости. Ну, а мы, естественно, недолго отказывались. Она непрерывно ведёт переговоры с какими-то подозрительными старушками. Представьте себе роскошные смоляные волосы, ясные голубые глаза, великолепную фигуру и морщинистое старческое лицо. Меня, например, дрожь пробирает.

Больше всего всё это напоминает сумасшедший дом. Нет. Я там не был. Но соблазн списать всё на своё сумасшествие очень велик…

Ага! а вот и санитары прибежали!

Толпа на ступенях-скамьях одобрительно кричит пятёрке молодцов, появившихся на арене невдалеке от меня. Здоровенные мужики. Увешанные оружием, что наши генералы орденами и медалями. Неспешно что-то поправляют в своём обмундировании, что-то сбрасывают, что-то пристёгивают. Один вытащил меч, прицелился им в меня и большим пальцем левой руки проверил заточку лезвия. Другой достал из сумки кувшинчик, плеснул себе в ладонь и, сидя на травке, принялся растирать ноги. Этого надо бы запомнить. Если они ещё и прыгать начнут…

Третий, разминая кисть руки, ловко пропеллером крутит перед собой огромный двуручный меч. Не удивлюсь, если эта железяка весит столько же, сколько и я вместе со всем своим снаряжением.

Зрители ему громко зааплодировали. Олимпийские игры, да и только!

А это, по-видимому, наш главный врач. Важный такой дядька, там, в суде, больше всех о чём-то разорялся. О чём? Хотел бы я знать. Я и там себя бараном чувствовал, и здесь не лучше. Там — потому что ничего не понимал. Здесь — потому что чувствую: зарежут!

Нет обычного прилива огня и энергии. Нет никакого возбуждения. Я рассматриваю свой нож. Он почему-то вызывает у меня смех. Представьте себе парня, который охотится на стадо носорогов в одиночку, вооружившись перочинным ножиком. Не смешно? Это потому что у вас плохо развито воображение. Или нет чувства юмора.

Художника может обидеть каждый!

Важный дядька опять что-то говорит. Я опять ничего не понимаю, но и не думаю огорчаться. Если уж он начал, то ещё минут пять жизни обеспечено. Говорить здесь любят. Медленно. Вдумчиво. Вроде наших фермеров за пятой кружкой пива где-нибудь в ноябре месяце. Урожай продан, вспашка на зябь проведена вовремя. Все ждут снега, в поле делать нечего, отчего же не поболтать в пивной с соседом?

Я снова кошусь на свой нож. Что-то мелковат он для этой арены. Тру ногой траву. Обычная трава футбольных стадионов. Жёсткая и скользкая.

О! Кричат.

А-а, это важный дядька представляет свою футбольную команду. Вот он что-то сказал, и уже второй подбрасывает вверх руку и что-то кричит. "А-уу-аа", — отвечают ему зрители. Акустика здесь высший класс! Может, спеть им что-нибудь? Пока они не разозлились…

Итого, пять выкриков, пять взмахов рук.

"Отто, — говорю себе, — не пропусти свой выход".

Важный дядька что-то крикнул и махнул в мою сторону рукой. Знаю, знаю! Подбрасываю вверх левую руку…

Тишина.

Что такое? Я развожу руками. Где моя группа поддержки? Где австрийские болельщики? Скажите, из Вены самолёт прилетел вовремя? Русские тоже могли бы меня поддержать! Московский рейс не отменили?

Почему тишина?

Что за хрень, я вас спрашиваю?!