Брюс Стерлинг - Схизматрица Плюс

Меня подхватили и начали передавать из рук в руки. Даже те, кого я хорошо знал, сейчас казались чужаками. С меня срывали одежду, пока я не остался голым; у меня забрали даже компьютерный нарукавник, а потом поставили посреди комнаты.

Пока я стоял и дрожал, окруженный людьми, ко мне подошел Кулагин – с простертыми руками, застывшим и торжественным лицом. У него была черная ткань. Он поднял ее у меня над головой, и я увидел, что это черный капюшон. Он придвинулся к моему уху и тихо произнес:

– Друг, иди до конца, – потом натянул капюшон мне на голову и завязал.

Капюшон чем-то пропитали; я чувствовал запах. Конечности закололо, потом они онемели. По рукам и ногам медленно поползло тепло, сковывая, словно браслетами. Я ничего не слышал, пол ушел из-под ног. Я потерял всякое равновесие и вдруг упал на спину, рухнул в бесконечность.

Моя глаза открылись – или мои глаза закрылись, я не понимал. Но на краю зрения, откуда-то из-за несказанного тумана, возникли огоньки холодной и пронзительной яркости. Это была Великая Галактическая Ночь – обширная и безжалостная пустота, что рыщет за теплым краем любого человеческого поселения, более пустая, чем даже смерть.

Я парил голым в космосе, и стоял такой кусачий холод, что я чувствовал его каждой своей клеткой, как яд. Ощущал, как из меня струится бледное тепло жизни, словно плазма, утекая от пальцев завесами звездного сияния. Я продолжал падать, и, пока последние обрывки тепла пульсировали, падая во всепожирающую бездну космоса, а тело коченело, белело, каждая пора покрывалась мехом инея, я познал предельный ужас: что я не умру, что я буду вечно падать в неизведанное, пока разум съеживается в единственную замерзшую спору одиночества и кошмара.

Время расширилось. Тысячелетия немого страха сжались в несколько мгновений, и я увидел в космосе перед собой один-единственный белый пузырь света, словно прореху в какую-то соседнюю реальность, полную чужеродного свечения. В этот раз я падал к нему лицом, падал сквозь него, и, наконец, резко обрел зрение, вернул собственный разум, оказавшись на мягком полу в студии Кулагина.

Капюшон пропал. На мне был свободный черный халат, запахнутый расшитым поясом. Кулагин и Валерия Корстад помогли подняться на ноги. Меня повело, пока я смахивал слезы, но я все же устоял на ногах, и Клика возрадовалась.

Под мышкой появилось плечо Кулагина. Он обнял меня и прошептал:

– Брат, помни о холоде. Когда нам, твоим друзьям, понадобится тепло – будь теплым, помни о холоде. Когда дружба приносит боль – прости нас, помни о холоде. Когда тебя искушает эгоизм – отвергни его, помни о холоде. Ибо ты прошел до конца и вернулся к нам обновленным. Помни, помни о холоде, – а потом дал мне тайное имя и прижался нарисованными губами к моим.

Я повис на нем, захлебываясь всхлипами. Меня приняла в объятия Валерия, и Кулагин с улыбкой мягко отстранился.

Один за другим члены Клики брали меня за руки и быстро прижимались губами к лицу, бормоча поздравления. Все еще не вернув дар речи, я мог только кивать. Между тем Валерия Корстад, держа меня за руку, жарко нашептывала на ухо:

– Ганс, Ганс, Ганс Ландау, остается еще один ритуал, который я приберегла для себя. Сегодня лучшие покои в Пене принадлежат нам – священное место, куда ни разу не ступал не один пес со стеклянными глазами. Ганс Ландау, сегодня это место принадлежит тебе – как и я.

Я заглянул ей в лицо увлажнившимися глазами. Ее зрачки были расширены, а под ушами и вдоль подбородка распространялся розовый румянец. Она приняла дозу гормональных афродизиаков. Я чувствовал антисептическую сладость ее парфюмированного пота и с содроганием закрыл глаза.

Валерия вывела меня в коридор. Позади плотно закрылась дверь Кулагина, превращая звуки веселья в бормотание. Валерия помогла мне натянуть воздушные плавники, ласково шептала.

Псы ушли. Два куска моей реальности вырезали, как из записи. Я все еще был как в тумане. Валерия взяла меня под руку, и мы, работая воздушными плавниками, поднялись по коридору наверх, к центру этого района. Я механически улыбался цикадам, которых мы миновали, – другой публике. Они серьезно занимались работой своего дня-смены, пока Полиуглеродная Клика наслаждалась вакханалией.

В Пене было легко потеряться. Ее строили наперекор упорядоченной архитектуре других поселений, в типичном для ЦК отречении от нормы. Изначально пустой цилиндр наполнили сжатой под давлением пластмассой, которую потом надули в виде пены и позволили затвердеть. Получились угловатые пузыри, чьи наклонные стены были определены чистой топологией плотной упаковки и поверхностного натяжения. Позже через комплекс прозмеили коридоры, вручную вырезали двери и воздушные шлюзы. Пена славилась своей бредовой и желанной спонтанностью.

Славились и ее приваты, но совсем другой славой. ЦК проявлял гражданственность в щедрой защите этих цитаделей от наблюдения. Я никогда в них не был. Тех, кто ходит под псами, не допускали за их границы. Но до меня доходили слухи, мрачные и скабрезные скандалы баров и коридоров, обрывки пошлых спекуляций, что всегда затихают с появлением псов. Всё, всё что угодно могло произойти в привате, и никто об этом не узнает, кроме любовников или уцелевших, вернувшихся часы спустя к публичной жизни…

По мере угасания центробежной гравитации мы начали парить. Валерия чуть ли не тащила меня за собой. Пузыри Пены раздулись возле оси вращения, и мы вошли в район тихих промышленных жилиц богачей. Скоро мы подплыли к самому порогу одиозного привата «Топаз» – тайному месту неисчислимых забав элиты. Лучшему в Пене.

Валерия посмотрела на свои часы, ласково стирая пленку пота, выступившую на зардевшихся и идеальных чертах лица и шеи. Долго ждать нам не пришлось. Мы услышали мягкий повторяющийся звон, предупреждающий нынешнего обитателя, что его время подошло к концу. На двери раскрылись замки. Я спросил себя, что за член внутреннего круга ЦК выйдет нам навстречу. Сейчас, когда я освободился от псов, мне не терпелось смело посмотреть ему в глаза.

Но мы все ждали. Теперь приват стал нашим по праву, и каждый потерянный в ожидании момент был как ножом по сердцу. Задержаться в привате сверх положенного считалось верхом неприличия. Валерия рассердилась и толкнула дверь.

Воздух был полон крови. Она плавала в невесомости тысячей красных сворачивающихся пузырей.

В центре помещения парил самоубийца – его вялое тело все еще медленно кружилось из-за потока из перерезанного горла. В механически стиснутых пальцах вытянутой руки поблескивал скальпель. На покойнике была аскетичная черная спецовка механиста-консерватора.

Тело развернулось, и я увидел на груди нашивку советника Царицы. Его частично металлическая голова стала липкой от его же крови; лица было не разглядеть. От горла тянулись длинные алые ленты, словно красные вуали.