Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Сюда Илья поначалу и отправился, гостинцы с весточкой передать. Его коню такие расстояния перемахивать не привыкать стать. Как раз в базарный день угодил, потому — нигде по дороге крюка не давал и ни во что не ввязывался. И не пожалел, что слово Алеше дадено. Много чего интересного услышал. Алешка-то, оказывается, из первых в городе. Про него такое тут сказывали, не разберешь, где правда, где придумка. Но даже если вполовину правды, то и тогда выходило, не зря он у князя в дружине богатырской. Алеша и со змеями, и со зверьми чудными, и с богатырями степными да заморскими, что обиду чинили, — со всеми порасправился. Сколько ратей однова погнал, не сосчитать. Даже песни про него складывать стали.

Только это половина пирога. Другая же половина в том состоит, что крепко-накрепко закрепилось за Алешей прозвище бабского пересмешника , а такие прозвища, как известно, за просто так не даются. Ежели и здесь все слышанное на веру принять, так он по этой части пуще змеев дока выходит. Едва ли не половина города у него в родне…

Вот, к примеру, что сказывали — это Илья дорогой вспоминает, в Рязань едучи. Живут вроде как в Ростове Лука да Матвей, братья Долгополые. И есть у них сестра, девица-красавица, Настасья. Будто бы как-то раз, на пиру у наместника княжеского, захмелев, расхвастались они красою сестры своей, да прибавили, что она у них заперта в тереме высоком, за семью замками, девки за ней присматривают, возле дверей теремных стража стоит. Потому, ищут они ей жениха богатого да знатного, а таковых во всем Ростове не сыщется. И так они это расхвастались, что удержу нету. Красива, умна, на все руки мастерица… Тут Алеша и не вытерпел. «Знаю, говорит, знаю, сестру вашу родимую. Про ум и рукоделие ничего не скажу, а что красавица писаная — в том головой поручусь». «Тебе-то откуда ведомо?» — братья смеются. «Ведомо откуда? А оттуда, что держал я ее руки белые, целовал ее во уста сахарные». Опешили поначалу братья, а затем пуще прежнего смеются: по-пустому, мол, Алешка, похваляешься. За ними — и все, кто за столом сидел, за бока похватались, покатываются. А тот дождался, пока прохохотались, да и говорит спокойненько: «Я от своих слов не отрекаюсь. Вы вот что, братья родимые, Долгополовичи, сделайте. Вы подите-ка в десятом часу в улицу, из улицы во двор, — там одно бревнышко пошатывается, — да подойдите-ка к высокому терему, да киньте в окошко камушек, да послушайте, что сестрица ваша говорит станет». Призадумались тогда братья, еле срока назначенного дожидаются. Только солнышко закатилось, они — в улицу, к частоколу; а там и вправду бревнышко одно пошатывается. Еще пуще призадумались. Когда же камешек в ставенку резную бросили, услышали: «Что ты так рано, Алешенька, со званого пира идешь-возвращаешься? Али встретили-приветили не почестно?» Тут уж все ясно стало. За великую досаду то братьям показалось, и не миновать бы Алешке беды, да он тем же вечером исчез из Ростова. Как потом дознались — в Киев подался, на службу богатырскую…

И таких рассказов, что Илья за день да вечер наслушался, пальцев загибать, рук не хватит. Может, и неправда все, однако ж, дыма без огня не бывает…

…Вот уж и Рязань показалась. Тут Алешка все же против правды сказал. Город — не город, слобода — не слобода, если уж на то пошло, так три слободы. Одна — на холме устроилась, две других — пристроились по бокам; которая побольше — к реке спустилась, широкой такой реке, прямо как возле ихней деревеньки; которая поменьше — к другой реке, маленькой, на ихнюю Агафью похожую. Каждая своею стеною обнесена, из каждой в ту, что на холме, ворота ведут. В ней несколько теремов видны, остальные же, хоть и внушительные, а все равно избы с постройками. Правду сказать, в остальных слободах и того нету; избы — совсем обычные. Снаружи — с той стороны, где стены пока еще нету, но видно, собираются строить, — и совсем как будто деревенька прилепилась. Словом, нельзя пока еще Рязань городом величать, а слободой — уже нельзя. Это Илья так для себя решил. Ну, а то, что городу быть, тут сомнений нету. Ежели, конечно, ворог лютый не налетит, не спалит все до основания, не порушит. Только не верится в это, а верится в то, что еще один город, богатырями славный, в их земле будет. Кстати сказать, богатырь уже имеется.

Илья, как в ворота заехал, двух отроков приметил. К ним и обратился, чтоб к двору Добрыниному проводили, заодно и поспрашивал. Спешился, посадил обоих на коня, под уздцы ведет, слушает, про что отроки, перебивая друг дружку, верещат.

И вот что, по их словам, выходило.

Жил да был в славном городе (никак иначе) Рязани Никита Романович, муж славный, из дружинников. Шестьдесят весен прожил, в шестидесяти ратях со степняками поучаствовал, а в скольких поединках богатырями заезжими — тому счету нет. Пришло время, не стало Никиты. Осталась у него молода жена, Амельфа Тимофеевна, да сынок любимый, Добрынюшка. Когда отца не стало, он еще не на возрасте был, пяти-шести лет от роду. А как возрос до двенадцати, тут всему обучился — и грамоте, и боротися, и оружием владеть, что от отца осталось. Слава о нем по всем весям пошла, многие являлись искусство его испытывать, только уходили пристыженные, потому как не обороть никому Добрынюшку нашего! Так что ты смотри, коли бороться приехал, то как бы и тебе не опозориться. А еще он столько Змеев Горынчищев одолел, сколько никто другой, и степняки его боятся, и богатыри заезжие. И невеста у него — самая красивая в городе. Вот.

Так незаметно и до двора Добрынина добрались. И от ворот он не шибко далеко оказался, и город будущий, а покамест, слобода, все-таки, размером не велик. Да и двор-подворье слободе под стать — не велик, не мал. Толкнул Илья ворота — приоткрылись. Зашел, окинул взглядом хозяйственным. Тут тоже — серединка-наполовинку. Вроде и есть хозяин, да не сказать — рачительный. Изба ладная, а слегка на одну сторону присела, венец поднимать надобно. У телеги три колеса дегтем смазаны, а четвертое брошено. Хлев прочно стоит, прямо, ан одна створка дверная к другой поверх привалилася. В общем, не к хозяйству сердце прилегло, к чему-то иному. Следит, правит, где надобно, но без должного усердия.

Оставил коня возле колодезя, плеснул ему воды из ведра в корыто, сам к окошку подошел, постучал легонько в прикрытые ставеньки.

— Дома ли Добрынюшка, сын Никитич?

Еле отшатнуться успел, а то ставенькой расписной прямо в лоб и получил бы. Распахнулись, за ними баба, в возрасте уже, не иначе как сама Добрынина матушка. Сказать по чести, Илья, по рассказам отроков — молода жена — почему-то себе ее молодкой и представлял, совсем того в разумение не взяв, что отроки-то песни сложенные от себя пересказывали. Он ведь еще прежде подивился, что те в лад верещат, один другому на подмену… Глаза все равно в сторону отвел, — негоже без хозяина на бабу, что в доме одна, засматриваться.