Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Эти — не Добрыня, их словом не удержишь. Покачали головой стражники, да и впустили. Дружинники, как вовнутри оказались, сразу про богатырей забыли. Им главное — победу одержать, а повод, он вроде как и не причем. Обнялись, и в палаты подались, где пир бурей весенней разгулялся. Богатыри — за ними. Добрыня было, по привычке, хотел на свое обычное место сунуться, да Илья его в сторону потянул, к младшим гридням. Там, позади них, возле самой стены, еще один стол имелся, за который всяких прочих сажали, кому за иными столами места по чину не находилось. Приткнулись они там, поглядывают.

Надивиться не могут. Князь — прежний, а княгиня — новая. Не может быть, чтоб так сильно лицом изменилась. Люди, подле князя, тоже незнакомые. Окромя Алешки, по правую руку, и по левую от княгини — Настасья. Разряжены, в пух и прах, ан каждый в свою сторону смотрит. Не едят, не пьют. Ну, хмельного не пьют, оно понятно, не положено им, а вот что не едят… Лебедь печеная, вон она, совсем нетронутая. В общем, ровно не на свадьбе, — на тризне. Только князю на это и горя мало, ему веселье требуется.

Илье-то видно, а Добрыня, как Настасью приметил, не токмо что из-за стола, мало из портов собственных не вылетел. А ведь и вылетел бы, кабы Илья ему на ногу не наступил да за рубаху не ухватил. Усадил обратно на лавку, в бок толкнул, — не глядя, мису с чем-то подвинул, кувшин, — погоди, мол, не время. А самому грек какой-то шибко не понравился, через Алешку от князя приткнувшийся. Лицо тощее, нос орлиный, глазки бегают, морщится — не одобряет, знать, что вокруг творится — кому и быть, как не греку. Этот чем-то выслужился перед князем, потому — остальным отдельный стол поставлен.

Пока Илья греков рассматривал, Добрыня уж и мису опустошил, и кувшин, и даже от брата старшего поотодвинулся. Улучил время, когда тот совсем зазевался, шмыгнул с другого конца лавки, — кто там сидел, все на пол полетели, что твои желуди, — выпростал из-за себя гусли. Пробежал по струнам пальцами — ровно ручей звонкий, весенний, на волю вольную из-под снега пробился.

— Дозволь, — говорит, — князь, молодых песнею потешить.

Князь просиял, а того грека, что рядом с Алешкой, аж перекосило. У Ильи аж рука зачесалась, — шалость детскую учинить. Ухватить яблоко моченое, — да в чело кощею.

— Изволь, — князь ответствует. — Коли потешишь, проси у меня, чего хочешь, ан пожалую, чем смогу. Ну а коли игрец из тебя никудышный окажется, — не взыщи. Кривая кобыла, да перья с дегтем — вот и вся твоя награда будет.

Поклонился Добрыня, выбросил руку, зазвенели струны. Вспорхнула песня величальная до сводов каменных; что там до сводов — должно быть, до самого Славутича. Смолк разом гомон, застыли бражники, кто как, шевельнуться боятся. Слыхал Илья как-то байку, будто гусляр какой-то пением своим царя водяного обворожил, так вот, какой бы дока он ни был, а Добрыне в подметки не годится. Добрыня — ему разве что с самим Бояном тягаться. Никто и не заметил, как гусляр напротив жениха встал.

Ну как тут не узнать Добрыню! Ан нет, заворожила песня величальная, никто кроме как на жениха и не смотрит.

Поклонился гусляр жениху, шаг шагнул — против невесты стал.

Закончил величать невесту, назад отступил, против князя встал.

И так он это спел, что Илья только вздохнул: ни к чему все его увещания были.

Нахмурился князь, вскинулся Алешка, медленно, очень медленно повела головой Настасья — глаз не сводит с гусляра. А тому скрываться без надобности. Полетели гусли расписные на стол греческий, спорхнула на пол шапка.

— Добрыня!..

А тот уже в Алешку вцепился, через стол его тащит…

Жил да был на свете белом Иванище. Кто его так прозвал, отчего — неведомо. Других — тех просто Иванами зовут, а этот вдруг — Иванище. Может, его тоже поначалу Иваном звали, только спросить не у кого. Потому — откуда он такой взялся, где жил-был, про то тоже неведомо.

Вот вздумалось как-то Иванищу этот самый белый свет, на котором он жил-был, обойти да посмотреть, где как люди живут. Вдруг где получше будет, чем в родимой сторонке? Там и осесть можно, хозяйством обзавестись, остепениться. Сам ли до того додумался, али надоумил кто, а только вскинул на плечо суму, взял в руки клюку о сорок пуд, лапотки надел о семи шелках, а посредь шелков каменья самоцветные заплетены… Или это он уже потом в лапотки такие обулся, а поначалу в простых отправился?.. Ну да не про то речь. Идет это он себе, днем — по красному солнышку, ночью — камешки самоцветные в лапотках ему путь кажут… — Или, все-таки, изначально они у него там были?.. — Сто царств-государств прошел, сто морей переплыл, а чтоб где приткнуться, того не отыскал. Тут ему жарко, там — холодно. Тут каждый день как из ведра льет, а там — вёдро, воды напиться не отыщется…

— Погоди, — прервал Веденю Илья. — Ты вот для чего мне все это плетешь? Аль не говорится в народе: живал молодец в деревне, веселья не знал, а как на чужбину подался — так и совсем зарыдал? Ты мне про Костянтин-град расскажи… Как там, что там…

— К тому и веду, — по виду обиделся Веденя. — Что да как — сам увидишь. А я тебе — что знаю…

Угораздило же князя подсунуть эдакого толмача. Правду сказать, с ними и у князя не густо. Только уж этот — из ледащих ледащий. Один в один с тем самым греком, которому Илья…

В общем, выхватил Добрыня Алешку из-за стола, и пошла потеха. Не припомнит Илья такого, чтоб в палатах княжеских, да еще при нем самом, потасовку учиняли. Может, когда раньше и случалось, а при Илья — нет. Народ с мест повскакал, Настасья чувств лишилась, гречанка мало не под стол забралась, один венец с глазами над скатеркой торчат, ан никто не вмешивается. Шумят, гомонят, однако ж знака со стороны княжеской не было, чтоб разнимать, потому и не вмешиваются. Илья поближе подобрался, кабы что…

Алешка все сказать пытается, а Добрыня совсем с ума съехал. Ему сейчас под горячую руку лучше не попадаться. Только Алешка не лыком шит: то присядет, то под кулак Добрынин поднырнет, то ножку подставить норовит — оно, конечно, не по-дозволенному, ан со стороны посмотреть — и дешево, и сердито. Степняки недаром ухватки такие усвоили.