Антонина Крейн - Шолох. Тень разрастается

Я вдруг вспомнила, что «маньяк» – это отнюдь не милое прозвище. Быстро спрыгнула с перил обратно на террасу – вдруг столкнет меня, непочтительную? – и приготовилась, если что, колдовать.

– Однако… – Анте Давьер глубоко задумался. – Да. Я готов пустить Пустоту внутрь себя. Давайте поставим эксперимент на мне.

– Что, правда?

– Конечно. Такие предложения делают либо со всей серьезностью, либо не делают вообще. К тому же только так я смогу убедить вас, что мне можно верить в дальнейшем. Это вечное сомнение… Утомляет.

– Ну, согласитесь, вы сами виноваты.

Он пожал плечами.

Я пораскинула мозгами.

Вроде мы ничего не теряем. На уловку тоже не похоже.

– Только я предлагаю расширить наш эксперимент, Давьер, – раз вы утверждаете, что игрища с искрами безопасны.

– Ну-ка?

– Давайте включим в уравнение бокки. У них же есть искры. И бокки умеют залезать внутрь людей. Если Пустота боится искры, то при пособничестве духов мы устроим настоящие скачки в вашем организме… И, может, как-нибудь вытурим эту дрянь без помощи унни.

– Я восхищаюсь вашей фантазией, Тинави, – покачав головой, протянул Анте. – Не зря вы столько времени провели с Карланоном. Он тоже всегда был тот еще… затейник.

– Только нам тогда придется сказать Дахху. Бокки слушают только его.

– О нашем чудесном эксперименте? Да, без проблем.

Неожиданно от платана, растущего впритык к дальнему концу террасы, донеслось птичье пение. Долгая трель завершилась росчерком – коротким резким звуком в конце, будто зяблик спохватился, что сказанул лишнего.

– Анте, – в свою очередь, решила сказануть лишнего я, – а если вы ошибаетесь и Пустота вас убьет? Если о вас все забудут, как о Каре, кроме меня? Каково вам будет?

– Такого не случится. – Он помотал головой и поджал губы. – А если бы и случилось… Раз на мою и вашу память Пустота не действует, то и на хранителей тоже. А мнение остальных, если честно, можно засунуть в задницу.

– А как же Кадия? Вы ее не любили? – Зяблик продолжал вдохновлять меня на душевную археологию.

– На вашем месте в первую очередь я бы задавал вопрос о том, любила ли Кадия меня, – усмехнулся Давьер. – Потому что, очевидно, нет. А что до моих эмоций… В какой-то момент им перестаешь придавать особый смысл. Лет так через пятьсот, – съязвил он.

– Ой, ну да, конечно. Именно поэтому вас совсем не распирает гордыня. Круглосуточно. Да такая сильная, что пустить в себя Пустоту кажется идеей удачнее, чем позволить совершить это глупой девчонке. Вдруг все удастся и лавры спасительницы достанутся ей, ужас-то какой, да?

Он рывком выпрямился и сложил руки на груди:

– Мы с вами не друзья, Тинави, чтобы вы своими маленькими пальчиками пытались залезть мне в душу. Но да. Вы правы. Я не любил Кадию. Как минимум потому, что она не любила меня. Недостойно бога бегать за той, что сохнет по какому-то хилому лекарю, как считаете?

– Вы поэтому выбрали Дахху своей жертвой?

– Его выбрал не я, а помощники Митраса Голя, поставлявшие мне магов. Для меня Дахху из Дома Смеющихся – самый симпатичный человек из всей вашей компашки, – почти с ненавистью выплюнул Анте.

Я пожевала губами:

– Ну это не помешало вам напасть на него.

– Вы меня провоцируете, Тинави?

– Да нет. Просто вы сказали, что вам, дескать, недостойно было бегать за Кад. Но на самом деле все не так… Недостойно бога жить среди смертных и кичиться своим происхождением, если ничем не отличаешься от жалкого убийцы. Недостойно резать человека на алтаре, а потом изображать с ним дружбу, пользуясь тем, что он всех всегда прощает. Недостойно, в конце концов, самому не обеспечивать того движения вперед, развития и бла-бла-бла, про которое вы так похвально высказались раньше. – Я рассерженно потопала обратно к танцевальной зале. – Но хватит, пожалуй. Завтра я приведу вам нового донора Пустоты – если вы не передумаете, конечно. А вы пока найдите, чем вас можно пробрать, чтобы ваша прахова искра все-таки выросла в размерах. Хоть на капельку.

Оконную раму я пересекла своим привычным макаром… То есть споткнулась и кубарем прокатилась следующие несколько метров.

Встала, отряхнулась и, не оглядываясь, ушла.

Ночью набережная Доро напоминала слоеный пирог.

Перечисляю снизу вверх: маслянистая гладь реки – плотная, сладкая; выше – хрусткие крекеры мозаики и шоколад кованых решеток; потом – щедрый бисквит из воздушных древесных крон, между которыми богатые особняки ласкают взор зефирными нотами.

И, в довершение, – вензеля флюгеров карамельными завитушками.

Я тихо шла вдоль воды.

Магические сферы уличных фонарей, оранжево-желтые, бросали узкие длинные тени мне под ноги, будто умоляли остаться в круге света, не идти вперед. Но снова и снова я вступала в чернильную тьму меж фонарями – бархатную, волнительную, обещающую томную неизвестность.

Нет, в такую ночь нельзя идти домой. Я там запутаюсь, я там совсем свихнусь.

Поколебавшись с минуту, я отправилась к ближайшему двору перевозчиков.

Кажется, не меня одну живопись мироздания не отпускала в кровать: на улицах бродили люди – кучками и поодиночке. Те, что в компаниях, были громкие, веселые, с хитрыми взглядами и той бесшабашностью в жестах, что неминуемо приводит к битой посуде, украденным лодкам и сорванным с чужих губ поцелуям. «Солисты», напротив, держались сдержанно, но глазами так и шарили туда-сюда в поисках приключений.

– Пятиречье, – сказала я сонному кентавру. – Лазарет.

– Подрались? – спросил он, даже не глядя на меня. – Шов наложить хотите?

– Что? Небо голубое, нет, конечно!

– А голос такой грустны-ы-ый… Ночью Лазарет закрыт, леди.

– Знаю.

Мы поехали.

Корпус принца Лиссая располагался сбоку от главного здания Лазарета.

Все окна были темны – кроме одного, на высоком втором этаже. Я потопталась на месте, оглянулась, а потом решительно полезла на разлапистый дуб напротив корпуса, метрах в десяти от здания.

Очень удобное это дерево – дуб. Ветви чередуются, как ступеньки, поднимайся себе в удовольствие, подглядывай за принцами крови сколько влезет!

Помнится, в детстве у меня даже был целый древесный домик на дубе… Как и у ста процентов остальных шолоховских детишек: что не отменяло, а, напротив, прибавляло счастья.

Только я устроилась подле вороньего гнезда, умиротворенная, и обратила светлы очи в сторону окошка Лиссая, как кто-то громко зашипел внизу:

– А ну брысь оттуда!

– И не подумаю! – горделиво ответствовала я.

Меж тем Лиссай в своем окне – безо всяких штор – задумчиво стоял у мольберта. Травяной холст перед принцем светился зеленым цветом. Рука Его Высочества безвольно свисала, и с широкой художественной кисти капала, быстро капала на пол краска. Даже издали я чувствовала, как принц холодеет от пронзающей его неуверенности: а вдруг не смогу? Вдруг получится чушь, не дастся картина?