Екатерина Лесина - Драконья кровь

- И правильно, - Берт смотрит на часы равнодушно.

А ведь красивые. Огромные. В два раза больше Томаса, а может, и во все три. Короб темного дерева украшен завитками. Циферблат – золоте блюдо. А цифры выполнены в виде животных. Есть и лев, и единорог, и даже дракон, под крыльями которого сомкнулись стрелки.

Покачивается маятник.

Что-то щелкает внутри.

- Папа говорит, что, если мамке дать волю, она все на платья спустит.

- Я знаю вашу мать, - мистер Эшби покачал головой, и в этом увиделся упрек. – Она весьма достойная женщина.

- Потаскуха, - Берт сплюнул под ноги. И Томас не выдержал, пихнул братца в бок. Что он такого говорит?

- Молодой человек, мне кажется, вы не имеете права говорить о вашей матери в таком тоне.

От ледяного тона спина Томаса стала еще прямее. И подбородок сам собой задрался. Только смотреть в такой позе оказалось неудобно, пришлось глаза косить.

- Ничего, - Берт смутился.

Слегка.

- Папка говорит. Папка знает.

- Боюсь, вы несколько преувеличиваете осведомленность вашего отца, а также его роль в благополучии вашей семьи. И будьте столь любезны, передайте ему, что, если он желает сохранить это благополучие, ему следует вести себя более осмотрительно и проявлять больше такта и уважения к своей спутнице.

Томас даже заслушался.

Часы стихли и все пропало. Только голод вернулся с новой силой. Рот наполнялся слюной, которую приходилось сглатывать, но ее становилось больше и больше. Того и гляди, Томас подавится.

Идиотская смерть.

Он обошел часы и придремавшего в холле полицейского, который встрепенулся, но, завидев своего, вновь прикрыл глаза. Спокойно.

И кого сторожить?

От кого?

Пахло розами. Такой вот едкий назойливый запах, от которого не избавиться, даже если с ног до головы натрешься любимым матушкиным мылом.

Запах вдруг исчез.

Это все память шалит. Возвращается, но уходит, будто девка, которой вздумалось поиграть с незадачливым ухажером. Знает, что никуда-то он не денется.

Влюбится и…

Вереница портретов.

Нет. Пустая стена. Портреты были раньше. Огромные полотна в золоченых рамах, и Томас еще подумал, что за деньги, которые за позолоту отданы, можно купить дом.

Или два.

Люди на портретах были серьезны. Высокие светловолосые мужчины с глазами, которые казались неправильными, чужими на этих лицах, будто кто-то взялся дорисовывать за живописцем.

Томас потрогал стену, убеждаясь, что она существует и никаких портретов на ней нет.

А вот и боковой коридор.

Запах съестного, слабый, едва уловимый, заставил идти быстрее. Нехорошо, конечно, воровать на чужой кухне, но если Томас не поест, случится что-то…

Что-то случится.

На кухне горел свет. И чернокожая женщина, гладкая и блестящая, будто специально натершаяся маслом для этого вот блеска, варила кофе.

- Проснулся? – спросила она, не повернувшись к Томасу. – Заходи. Давно тебя жду. Есть будешь?

Томас только кивнул.

- Садись куда…

Она смахнула полотенцем несуществующие крошки. Кухня подавляла. Она была огромна, пожалуй, даже больше той квартирки, в которой Томас прожил последние годы.

Темный пол.

Массивная мебель, явно повидавшая не один десяток лет. И не одну повариху. Плиты. И открытая жаровня. Вереница духовых шкафов. Бесконечные полки, на которых выстроились шеренги кастрюль и кастрюлек. Сияние медных тазов. И сдержанный блеск столового серебра, запертого в массивном буфете. Сквозь прозрачное стекло, чистое до того, что казалось, будто этого стекла вовсе нет, виднелись и вилки, и ложки, ложечки, лопаточки и какие-то другие штуки, несомненно важные.

Незаменимые даже.

Перед Томасом появилась огромная тарелка с горой каши. Сверху на нее плюхнули кусок сливочного масла, и оно медленно таяло, спуская по горе желтые потоки масляной лавы.

Миска с вареньем.

С цукатами.

Кленовый сироп.

- Уж не знаю, что ты любишь.

- Мясо, - вырвалось само собой, и женщина хихикнула как-то совсем по-девчачьи.

- Мясо… конечно, мясо… будет тебе мясо, погоди, сейчас.

Она открыла стазис-ларь и вытащила огромный шмат красного мяса. Томас сглотнул. Слюны вновь стало слишком много. Он не отрывая взгляда смотрел на этот кусок.

Он ощущал запах, и этот запах дурманил.

- Кашу ешь, - велела женщина, - пока совсем человеческий вид не утратил.

О чем она?

Мясо шлепнулось на разделочную доску. Мелькнул нож, в огромных руках показавшийся крохотным. Клинок стесывал кусочки, и темные пальцы ловко подбирали их, отбрасывая в миску. Когда та наполнилась до половины, туда же отправилось сырое яйцо.

Щепоть приправ.

Перемешивала она тоже руками, напевая под нос песню на незнакомом языке. И грудной низкий голос завораживал.

Каша оказалась неплохой.

Томас и сам не заметил, как съел, но странное дело, сытости не ощутил. Глотать глотал, разумом осознавая, что каши многовато, что такую порцию не всякий осилит, но она проваливалась в него, будто в бездну.

- На вот, - миска глухо стукнулась о стол. – Ешь.

- Спасибо.

- Да не за что, - женщина убрала остатки мяса. – А ты совсем вырос…

- Вы меня… знаете?

Она фыркнула.

Красивая. По-своему. Внушительная. Надежная. Что столп, на котором держится этот дом.

- Знаю. И тебя знаю. И матушку твою… хороша была. Все белые красивы, но она как-то по-особенному. Потому и навстречу пошел.

- Кто?

- Старый хозяин.

Круглое лицо. Темные волосы, спрятанные под полосатым платком. Платок ярко-желтый, и рядом с этой желтизной кожа кажется еще чернее. Блестят белки глаз. И подведенные красной помадой губы. Красным же лаком выкрашены ногти.

- Расскажите?

- О чем?

- Обо всем, - мясо было сладким. Таким сладким, что Томас зажмурился. Не в приправах ведь дело, верно? Пахло оно перцем.

И свежей плотью.

- Вас ведь допрашивали.

- А то, - она повела пухлым плечом. – Но что может знать старая больная кухарка? Слишком глупая, чтобы заняться чем-то другим.

Глупой она не была. Она давно нашла себе маску и сама определила роль в этом доме. В этой семье.

- Но мне вы расскажете.

Глава 22

Глава 22

Томас старался жевать медленно.

А женщина с белыми глазами и черной кожей смотрела на него, будто раздумывая, стоит ли говорить. Но она кивнула собственным мыслям и произнесла:

- Расскажу. Отчего б и нет… тоже хозяин… он все искал, искал… счел тебя слишком слабым. А оно вот как… помнишь, ты здесь бывал?

- Нет.

- И понятно. Он закрыл. Пожалел.

- Пожалел?

Странное у Станислава Эшби было представление о жалости.

- Я тут родилась. В этом доме. Как и матушка моя. И ее матушка. И… мою прапрабабку привезла с собой Патриция Эшби, когда еще не примерила это проклятое имя.

Она прикрыла глаза и стала похожа на одного из истуканов, которые стоят в Национальном. И сходство было столь потрясающим, что Томас едва не подавился мясом.