Джаннет Инг - Под маятником солнца [litres]

Мочалка снова погрузилась в воду и прошлась по другой руке, плечу, ключице. Я наклонилась к Лаону, и в какой-то момент он уронил мочалку, его руки коснулись моей кожи.

Лишь одно мгновение мы продолжали притворяться.

Его руки обхватили меня и вынули из ванны. Вода стекала с меня ручьями. Я дрожала, цеплялась за него, как будто тонула, и прижималась все ближе и ближе. Он был таким реальным, таким осязаемым.

Я не очистилась, но это больше не имело значения. Его руки обняли меня, и я почувствовала их обволакивающее тепло. Вода с моей кожи впиталась в его одежду, растекаясь, словно моя тень: очертание ладоней, изгиб рук, форма тела. Я зарылась лицом в мягкое и теперь уже влажное полотно его рубашки. Почувствовала холодные уколы пуговиц. Пальцы запутались в мокрой ткани, ногти впились ему в кожу.

Он был близко, но при этом все еще очень-очень далеко.

Мои губы коснулись его губ, и это было единственное приглашение, в котором он нуждался. Ладони Лаона обхватили мое лицо, и я задохнулась от его жадных поцелуев. От него пахло мылом, кровью и вином. Я ловила его поцелуи, а он запустил пальцы мне в мокрые волосы. Мы возились с его одеждой, пока его бледная кожа не соприкоснулась с моей.

Он был таким настоящим. А я, хоть мы и были так ободряюще похожи, по-прежнему чувствовала себя отражением в тихой воде, туманным и неясным.

Разум снова сосредоточился на моей собственной нереальности, полагая, что я пойду рябью и расколюсь от его прикосновений. Я – тот дух с пустошей, который Лаон заподозрил во мне давным-давно. Дух, что пришел его искушать, а затем исчезнуть, едва солнце выжжет утренний туман.

А потом его руки снова были на мне, сильные, требовательные. Я упивалась его силой, она доказывала мне, что я не сломлена. Что я не разобьюсь. Он крепче сжал мои бедра, я ахнула.

И на мгновение почувствовала себя настоящей.

Маб я больше не видела.

Знала, что та все еще в замке, хотя гости исчезли вскоре после охоты. Заботы о ней взял на себя брат Кэтрин Хелстон. Королева планировала и другие развлечения, но ничего столь же грандиозного, как те, что уже случились. Мы зашли слишком далеко, чтобы поворачивать назад. Одно слово Маб, и наши жертвы – жертва Ариэль – оправдаются.

Какими бы отговорками ни объяснили мое отсутствие, их оказалось достаточно, поскольку меня в моей башне не беспокоили. Впрочем, это не имело значения, поскольку я заперла двери и заточила себя наедине с немыми упреками собственных мыслей.

День и ночь я мыла руки. Снова и снова. Не столько потому, что считала их запятнанными кровью, сколько потому, что хотела почувствовать вину. Жаждала того сладостного безумия, которое когда-то испытывала леди Макбет. Несмотря на всю тяжесть содеянного, на все его отголоски, которые я видела, едва только закрывала глаза, этого было недостаточно.

Чувство вины было ненастоящим.

Я знала, что должна испытывать большее. Мне нужно было испытывать большее. Моя собственная бесчеловечность проступала наружу, и мысль об этом приводила в ужас. Я была не более реальна, чем окружавшие меня стены, и не более правдива, чем обещания Маб.

Все такая же эгоистка.

Кровь друга запятнала мне руки, а я по-прежнему была одержима собой, своей собственной подлинностью. И даже не чувствовала себя по-настоящему виноватой.

Я терла руки, пока покрасневшую кожу не начало саднить. Она уже кровоточила. Я наблюдала, как моя кровь пропитывает мочалку, и боль отдалялась. Я полагала, что она прорвется сквозь путаницу в голове, но ничего не прояснилось.

Все мои воспоминания казались такими далекими. Несовершенное подобие разума с его несовершенными воспоминаниями. Теперь я припомнила, как Ариэль восхищалась моей памятью, и догадалась, что она меня проверяла, пытаясь понять, являюсь ли я такой же нереальной, как она сама.

А я была не более реальна, чем она.

Она, должно быть, догадалась тогда, когда я так необдуманно сказала ей, что воспоминания бывают смутными и что любой разум может ошибиться. И вот она я – со спутанным разумом, который сомневается в самом себе.

Я пересказывала себе собственное детство, точно сказку, и пыталась вспомнить, кем же являлась. Рассказывала о крохотных газетах, которые писала вместе с братом Кэтрин Хелстон. Об именах, которые мы давали игрушечным солдатикам. О чудесных, но все же обыденно скучных землях, которые они исследовали. Пыталась вспомнить ледяные губы сестры Кэтрин Хелстон на похоронах, вересковые пустоши под своими босыми ногами – я всегда теряла обувь – и жесткие кровати пансиона. Пыталась вспомнить убогие классные комнаты, удары трости по пальцам и жестокие слова других детей. Все это казалось таким иллюзорным.

Кроме одного воспоминания.

Стоило мыслям обратиться к нему, как я сразу же вспыхивала. В отличие от всего остального, я со смущающей ясностью помнила каждое прикосновение, каждый обжигающий поцелуй и каждый пылкий вздох.

Взгляд Лаона пронзал меня, будто булавка мотылька. Я лежала, прижатая его телом. Его взгляд, его прикосновения и объятия делали меня настоящей.

Но потом наступило после.

На рассвете брат Кэтрин Хелстон исчез, и я едва не рассмеялась. Я-то боялась, что сама растаю, словно утренний туман. Лаон оставил записку, в которой сообщил, что Маб приказала мне явиться, но он поехал вместо меня.

И не вернулся.

Тем не менее это наполнило меня головокружительной, нелепой надеждой и острым желанием вновь ощутить то чувство надежности.

Я ничего не ела у себя в башне, но, как и говорила Ариэль, подменыши в самом деле не нуждаются в пище. Была вода, чтобы смочить губы, и пустота в животе почти не отвлекала от размышлений.

Я часто обращалась к своей изрядно потрепанной Библии, но для таких, как мы, в ней оказалось мало утешения. Я вспомнила проповедь брата Кэтрин Хелстон, где он назвал фейри – птицами, сидящими на ветвях дерева, выросшего из горчичного зерна. Они могли укрыться в Царстве Небесном, но я не была фейри.