Владимир Корчагин - Женщина в черном

— Так жена ваша все устроила. И дверь открыла и ключ от сейфа дала. Вон он, я не успел даже подойти к вашему несгораемому шкафу. Она же сказала, что в доме абсолютно никого не будет, кроме вас. Мы ей такую уйму денег отвалили, а она, курва…

— Ну, хватит! Все ясно. Теперь слушайте, что я скажу. Мы действительно выпустим вас отсюда. Но при условии, что, во-первых, вы завтра же уедете из этого города и никогда, ни под каким предлогом не появитесь больше здесь. И во-вторых, вы расскажете обо всем, что здесь произошло, Строеву, не забыв упомянуть, что весь наш разговор записан на магнитофонную ленту. Видите, вон он стоит, — указал Гридин на стоящий неподалеку работающий магнитофон. — И предупредите его, что если он попробует повторить нечто подобное или решит отомстить Гамову или кому-нибудь из нас, то пленка будет тотчас же передана в соответствующие органы. Все это, естественно, касается и лично вас. Вы все поняли? Вам все ясно?

— Понял. Куда уж яснее.

— А теперь идите. Да, кстати, если встретите свою сообщницу, прихватите ее с собой. Может, она и деньги вам вернет.

— Поздно, дедушка, — вмешалась Инга. — Когда мы подходили к дому, видели, как она с двумя чемоданами садилась в такси. Так что мы ее больше, наверное, не увидим.

— Слава Богу! — перекрестился академик.

Ранение Никиты оказалось значительно серьезней, чем он думал. После тщательного осмотра Павел Петрович Берг прямо из лаборатории Гридина отвез его к себе в клинику, и только сегодня, на третий день пребывания в больнице, он почувствовал себя более или менее сносно.

Инга приходила к нему каждый день по утрам, поэтому, когда незадолго до ужина медсестра сказала, что к нему снова пришел посетитель, Никита не сразу сообразил, кто еще решил навестить его в столь поздний час. Впрочем, долго раздумывать не пришлось. Не успел он поудобнее устроиться в кровати, как дверь в палату раскрылась, и в ней показалась знакомая вихрастая фигура, на которой, подобно детской распашонке, смешно топорщился короткий больничный халат.

— Здравствуй, Никита, — заговорил Олег чуть не от порога с явно деланной улыбкой. — Как же ты так сплоховал? А я, брат, немного приболел в тот вечер, горло заложило, ну и подумал, какой я тебе помощник с больным-то горлом. В голову не могло прийти, что ты один решишься отправиться выяснять отношения с Погодиным.

— Разве у меня был выбор? — возразил Никита. — И разве речь шла о каком-то выяснении отношений?

— Ну, может, я не совсем удачно выразился. И все-таки… Зачем было так рисковать?

— Зачем было рисковать? — Никита приподнялся на кровати, облизал пересохшие губы. — А помнишь, как с месяц назад мы толковали с тобой о Боге и совести? Ты, кажется, сказал еще тогда, что веришь в Бога.

— Да. Но в какого Бога! — оживился Олег, усаживаясь на стул и обретая привычную беспечность. — Я сказал, что верю в Бога как в некую всемогущую силу, некий вселенский разум, который управляет всем окружающим нас миром.

— В том числе и человеком?

— Ну да.

— А как им управлять? Как воздействовать на такое эгоистическое, своенравное, самоуверенное, да еще наделенное разумом существо?

— Ну, этого я тебе не скажу. Как управлять?.. Просто внушать, видимо…

— И ты чувствуешь это внушение?

— Не знаю… Разве на уровне подсознания.

— Вот-вот! А тебе не кажется, что одним из проявлений такого «внушения» твоему подсознанию является совесть?

— Совесть? Почему обязательно совесть? — заерзал на стуле Олег, снова пряча глаза от Никиты.

— Да потому, что то, что ты называешь подсознанием — всего лишь абстрактное понятие, которым все охотно пользуются, но почти никто не может объяснить, что это значит. А совесть… Совесть ощущают все, и один умный человек недавно сказал мне: совесть — это голос Бога. Не буду утверждать, что так оно и есть. Я еще далек от того, чтобы поверить в Бога. Но что-то в этих словах есть такое, над чем стоит подумать, и если допустить все-таки существование той «всемогущей силы», того «вселенского разума», о которых ты без конца твердишь, то совесть и есть та мера ответственности, та мера долга человека перед всеми людьми, всей природой, которую заложил в человека… ну, создатель всего сущего, что ли, или твой вселенский разум. Страшно представить, во что превратилось бы человечество, если бы этот создатель всех тех мировых констант, о которых мы говорили, всех сверхсовершенных органических структур типа рибосом не наделил бы людей еще и такой сущностью, как совесть. В Бога можно верить и не верить, вселенский разум можно признавать и не признавать — мир от этого не перевернется. Без совести жизнь человеческого общества была бы невозможна. Она, как неподкупный судья, оценивает любой поступок человека и выносит свой приговор, независимо от его воли и сознания. И если уж действительно что-то может заставить современного достаточно образованного человека поверить в существование Всевышнего, то не мировые константы физиков, не какие-то там рибосомы биологов, а именно совесть, не имеющая никакого объяснения, никакой материалистической основы, больше похожая на чудо, чем на естественное природное явление, но столь же реальная, как и сам человек.

— Да-а, видимо, ты тут, в больнице, зря время не терял. Только почему ты говоришь мне все это сейчас? Не веришь, что я в тот вечер действительно болел?

— У меня нет никаких оснований не верить тебе. А о совести я заговорил лишь в ответ на твой вопрос, что заставило меня рисковать.

— Ну да, и в ответ на свой вопрос, почему не стал рисковать я?

— А на этот вопрос сможет ответить только твоя собственная совесть.

— Да что ты все заладил: совесть, совесть! — взорвался Олег. — Что я, уж если на то пошло, обязан был встревать в эту историю с Погодиным? Инга — твоя невеста, Гридин — твой будущий родственник. А мне они кто?

— Для тебя они ровным счетом никто. И никакой Бог, никакая всемогущая сила, никакой вселенский разум не попрекнут тебя, если только…

— Ну, продолжай! Что только?

— Если только им не известны все сокровеннейшие помыслы, все потаеннейшие уголки человеческой души.

Олег снова вспыхнул. Но постарался сдержаться:

— Ладно, ты, я вижу, еще в таком состоянии, что нам не следует продолжать этот разговор. Поправишься, тогда… А сейчас я пойду. Там, внизу, мать ждет. Она тоже хочет повидать тебя, а вдвоем нас не пустили: дежурных халатов больше нет.

Олег поспешно ретировался. А несколько минут спустя в палату вошла, распространяя тонкий аромат духов, Ирина Павловна. Она была, как всегда, безукоризненно одета и причесана. Однако лицо ее выражало крайнюю степень озабоченности и смущения.

— Здравствуй, Никитушка, — сказала она, ставя на тумбочку увесистую сумку. — Как ты тут? А я тебе домашних пирожков принесла, даже укутала, чтобы не остыли. Возьми поешь, а я посижу возле тебя. Я немного знаю, что произошло. Петр Эдуардович рассказывал. Скажи только, верно, что наш оболтус обещал пойти вместе с тобой?