Анна Никода - Домовой

— И приехала-то, потому что за тебя боялась, — добавила сестрица, входя в дом. Снаружи небо уже начало светлеть, но я все же зажгла лампу и засуетилась над печью, успокоившись, только когда огонь разгорелся и от заслонки ощутимо повеяло жаром. Рядом с огнем я как никогда чувствовала себя человеком и уже спокойнее обернулась к Нике:

— Голодная? У меня картошка с грибами еще оставалась…

— Черт с ней, с картошкой! — возмутилась она. — Объясни мне, что происходит! Ты, оборотень недоделанный!

Пришлось рассказывать — и про неспособность толком превратиться, и про то, как это все-таки случилось.

— А мне почему не сказала? — Ника слушала внимательно, но недолго. Ноздри у нее трепетали от гнева. — Дурья башка! И на кой тебя на ночь глядя в таком разе в лес понесло? Жить надоело?

— Не знаю, — призналась я. Потом все же встала, поставила на стол сковородку с едой и вооружилась вилкой, неожиданно осознав, насколько голодна. Ника сердито посмотрела на меня, но присоединилась. — Ты понимаешь, я словно себя в этот момент контролировать перестала, так было паршиво…

— От чего паршиво? — тут же прицепилась она.

Я вздохнула.

— Участкового помнишь?

— Миляга, — охарактеризовала сестрица с набитым ртом.

— Миляга обзавелся девушкой.

Она пожала плечами:

— Ну и? Что, у тебя любовь была неземная?

— Черствая ты! — возмутилась я, наливая в кружки молока.

— Я практичная, — поправила Ника и уже серьезно спросила: — Он же тебе нравился. И ты ему — тоже. В чем проблема?

— Ты знаешь, — буркнула, уткнувшись носом в кружку. — Сама видела, как он тогда отреагировал… И потом, от нашей братии ничего хорошего ему не будет.

— Зато сама беситься бы перестала, — отрезала она. — Мужики, сама знаешь, существа слабые — полгода не пройдет, как он тебе надоест, пить начнет, бубнить непрестанно… Или еще чего похуже.

Возмущенно посмотрев на нее, я не выдержала:

— Ну знаешь! Он этого уж никак не заслужил! Не хочу я ему жизнь портить, ясно?

Удивленно распахнув наивные глазищи (чудная ангельская внешность снова была при ней), сестрица присвистнула:

— Поверить не могу!

— Во что? — устало спросила я, прислонившись к стене и прикрыв глаза. Не знаю, смогу ли теперь нормально заснуть?

— Ты влюбилась! — беспардонно припечатала Ника. И даже рот открыла, уставившись на меня. — Обалдеть можно! Серьезно?

— Просто заткнись, — посоветовала я и сбежала на печь, увлеченно сделав вид, что ужасно устала. Прямо сил нет, как спать хочется.

Покружив у печи и отчаявшись выпытать подробности, она потрясла меня за плечо:

— Эй! Ладно уж, обещаю молчать. И проблема не в этом. Может, поговорим о твоей проблеме?

— Ты что — психиатр? — гавкнула я, отворачиваясь к стенке. Ей богу, она и святого из себя выведет!

Еще немного покружив у печи и убедившись, что я не собираюсь идти на контакт, сестрица наконец убралась в спальню. Долго там возилась, устраиваясь поудобнее, потом вспомнила, что макияж не смыла — еще дольше плескалась в умывальнике, ворча, что в доме нет никаких удобств, потом уронила ухват впотьмах и только когда мое терпение было готово лопнуть, угомонилась. Солнце к этому времени уже показалось краешком из-за горизонта.

Казалось, что заснуть после такого — привилегия не из доступных, но я на удивление быстро отключилась. Снов мне не снилось — и слава богу — да и проспала я всего пару часов от силы, пока солнце не встало окончательно. Пришлось подниматься. Чувствовала я себя препаршиво — ребра болели и чесались, словно внутри меня поселился муравейник, рука запеклась корочкой, под которой неохотно ворочались ткани, срастаясь, а когда я посмотрела на себя в зеркало, то поняла, что лучше на люди пока не показываться. Через все лицо — от подбородка до лба — тянулась глубокая ссадина. Вчера я этого даже не заметила — не до того было — а сегодня…

Пришлось тащиться на задний двор, к летнему душу, и долго отмокать под ледяной водой. С тем же успехом можно было в речку нырнуть — удовольствия мало, но в чувство я пришла, кровь отмыла и вернулась в дом уже почти человеком. Ничего, заживет… Как на собаке.

Если бы еще можно было и в душе все так же отмыть до блеска.

Вместо этого я полезла в погреб за яйцами. От стресса мне всегда есть хочется. Ника проснулась часа через три — я уже успела навести шороху во дворе и как раз заканчивала убираться на сеновале, освобождая место для будущих запасов — тепло, вроде бы, установилось, и следовало как можно скорее выбраться в лес за первыми, молоденькими и сладкими, травками. Пользуясь ласковым солнышком, живность и растительность лезли буквально отовсюду — на деревьях набухали почки, трава вымахала на добрую ладонь, первые бабочки вились над ней, ошалев от счастья. Да и вода в реке начала спадать.

— День добрый, хозяйка!

Вздрогнув, я высунулась с сеновала — появление священника поначалу подняло в душе волну суеверного страха — что ему здесь нужно?!

Едва не сверзившись с приставной лесенки, я спустилась вниз, настороженно смотря на него и только через пару минут вспомнила. Точно. Колодец.

— Дивный денек сегодня, ласковый, — не дождавшись от меня реакции, повторил отец Пантелеймон, подходя ближе. Я сползла на землю и замерла, не зная, бежать ли мне сломя голову или есть маленький шанс отделаться малой кровью — после ночного происшествия присутствие священника ощущалось особенно остро: все тело словно прошивало маленькими разрядами молний. Удивительно, что на мне волосы дыбом не встали!

— Этот колодец-то? — убедившись, что я не настроена на беседу, он перешел к делу и направился на задний двор.

— Д-да, — хрипло ответила я, перемещаясь так, чтобы расстояние между нами неизменно составляло не менее трех метров. И тут в окне спальни увидела сестрицу. Судя по ее выражению лица, священники не относились к тому, что ей хотелось бы видеть по пробуждении. Недоумение в ней мешалось со злостью. Не натворила бы чего… — Хотите, я вам компоту принесу? Сама варила…

И, не дожидаясь ответа от отца Пантелеймона, сиганула к дому на максимальной скорости.

Сестрица встретила меня на пороге — волосы дыбом, под глазами — остатки не до конца смывшейся туши, в глазах — готовность к действию.

— Спокойно! — гаркнула я, заталкивая ее обратно. — Это свои!

— Да-а? — протянула она с недоверием. — Твой круг общения меня всегда поражал! Идиот, коп и поп!

Я сунула ей в рот кусок хлеба в надежде, что она замолчит, но не удержалась и ехидно добавила:

— И ты.

Ника обиженно фыркнула и уселась на табуретку, лениво почесывая голую ногу — она все еще была одета в мужскую футболку, едва доходящую до середины бедра, в которой вчера заснула.