Лоуренс Десбери - На берегах Гудзона. Избранные романы

— А что, если посадить его в большой ящик и перевезти в мебельном фургоне? — сразу нашелся Томми, — на это никто не обратил бы внимания.

— Отличная мысль, — одобрил О’Кийф.

— Мебельный фургон и носильщиков доставлю я, — прибавил дедушка.

В дальнейшей мирной беседе дедушка еще раз упомянул о своей особенной антипатии к Майкелю Кримсону.

Когда они все втроем выходили из дома, Томми, шедший последним, столкнулся в дверях с худощавым человеком.

Довольный своим успехом, бывший воришка чувствовал себя более уверенно, чем обычно. Поддавшись внезапному приступу шаловливости, он схватил худощавого человека за фалды сюртука и с серьезным видом спросил:

— Вы мистер Майкель Кримсон?

— Да, я.

— Я иду от вас, я хотел предупредить вас. — Голос Томми стал торжественным. — Будьте осторожны, мистер Кримсон: за вами следят.

Кримсон обалдел от неожиданности. Не дожидаясь ответа, Томми бросился догонять друзей.

На следующий день Майкель Кримсон сообщил об этом происшествии Дэву Симпкинсу. Последний нахмурился и сказал с досадой:

— Вы очевидно сделали какую-нибудь неосторожность, Кримсон. Лучше всего будет вам исчезнуть на некоторое время с горизонта. Мы найдем для вас работу в провинции. Да и вообще я весьма недоволен вами. Эта неудача с проклятым стариком… у вас был целый месяц времени на то, чтобы его разыскать…

— Мистер Симпкинс, — с искренним сожалением ответил шпик, — я сделал все, что мог, обшарил весь Нью-Йорк, пустил в ход все свои связи. Но все напрасно. Старик как в воду канул.

Три дня спустя, мистер Гарвэй Уорд прислал мебельщиков за старинными дедовскими часами, которые он приобрел у мистера Эльда. Драгоценная вещь была снесена в фургон в полной сохранности. Майкель Кримсон, оказавшийся как раз дома, проявил совершенно неожиданную любезность, что Мэри Эльд не без основания, быть может, приписала чарам своих прекрасных глаз и улыбки; мистер Кримсон помог носильщикам снести дорогую ношу с лестницы, держа ее все время крышкою вверх.

Гарвэй Уорд держал старика под постоянным наблюдением, применяя к нему всевозможные методы исследования, но никак не мог добиться от пациента каких бы то ни было сведений о его прошлом. Старик не мог вспомнить ничего, что относилось к его прежней жизни. Он был приветлив, хорошо настроен, с первого слова, как ребенок, слушался врача, никогда не выражал никаких желаний. Он мог целыми часами сидеть и смотреть в окно или перелистывать книгу с картинками. Последнее обстоятельство дало Гарвею Уорду возможность подметить в старике одну странность, которая, впрочем, ничего не объясняла ему: старик не выносил красивых женщин. Если ему попадалось в каком-нибудь журнале изображение красивой женщины, он выдергивал страницу и разрывал ее в клочки. Точно также, когда он замечал в приемной Гарвэя Уорда красивую пациентку, он разглядывал ее с нескрываемой враждебностью, начинал сердиться, волноваться и бормотать бессвязные слова.

Однажды вышел такой случай: Уорд, в его присутствии, дал одной пациентке баночку с какой-то белой массой, и тут произошло нечто неожиданное: старик набросился на женщину, вырвал у нее из рук банку, швырнул ее на пол, растоптал и закричал пронзительным старческим голосом:

— Убийца! Убийца!

С большим трудом психиатру удалось увести разбушевавшегося старика в соседнюю комнату и успокоить его. Весь день старик был мрачен и расстроен. Похоже было на то, что он напрягает свой бедный больной мозг, хочет что-то сказать Уорду, но не находит слов. К вечеру, когда он несколько успокоился, Уорд вынул из шкафчика такую же белую баночку и поставил ее перед пациентом. Старик некоторое время с ужасом смотрел на нее, затем, закрыв руками лицо, разрыдался. Гарвэй пытался задавать ему самые различные вопросы, но старик, заглушая рыдания, твердил только: «убийца», «убийство», «преступление». Однако, потом старик схватил банку и закричал:

— Это — мое! У меня украли! Никто не имеет права распоряжаться этим.

Он открыл банку и понюхал содержимое. В банке было сильно пахнувшее скипидаром средство от невралгии. Искаженные черты лица старика вдруг разгладились; он спокойно улыбнулся и подал банку Уорду.

— Это ты можешь оставить себе. Тут нет ничего дурного.

Однажды вечером к психиатру пришли О’Кийф и Джэк Бенсон.

— Обнаружился новый след, — сказал журналист. — Куда он приведет, я не знаю, но думаю, что некоторого внимания он заслуживает.

Он вынул из кармана написанное карандашом письмо и бросил его на стол.

— Читайте, Уорд.

Врач подсел ближе к лампе и начал читать:

« Голден-Хилл возле Таллахасси. «30 сент. 19…

«Милый мистер О’Кийф.

«Я не уверен в том, что это письмо попадет Вам в руки, но мне необходимо все же попытаться дать Вам знать о себе. Со мной делается что-то непонятное, жуткое, и, мне кажется что виною всему старик, которого я все продолжаю с уверенностью считать дядей Джоном.

«Кто-то, очевидно, выследил нас в гостинице или в Центральном парке. На следующий же день отец вызвал меня к себе в кабинет, где уже была и моя мать. Родители были сильно взволнованы и рассержены. Отец закричал на меня:

«— Я всегда предоставлял тебе полную свободу, Этель, но мне и в голову не приходило, что ты будешь так злоупотреблять ею!

«Я была совершенно огорошена и задала вопрос, что же я сделала дурного?

«— Молодая девушка из хорошей семьи, как кухарка, назначает свидание в общественном парке совершенно недостойному ее субъекту! — кричала мама. — И ты еще смеешь спрашивать, что ты сделала!

«— Твое поведение Этель, — поддержал ее отец, — низко и позорно. Ты назначаешь свидание человеку, которому я не позволил бы перешагнуть порог моего дома, репортеру подлой агитационной газеты, ты — молодая девушка из общества, дочь Генри Брайта!

«Теперь я уже знала, о чем идет речь.

«— Я не намерен быть посмешищем, я не позволю запятнать наше честное имя, — продолжал отец. — Так как я не могу тебе впредь доверять, я решил отправить тебя в Голден-Хилл. Там ты сможешь спокойно поразмыслить о своем флирте с этим прохвостом.

«Простите, мистер О’Кийф, что я повторяю все эти обидные выражения, но я совершенно определенно чувствую, что подобное отношение отца вызвано чем- то другим, что не за это меня сослали, но за что именно — я никак не могу понять».

Гарвей Уорд поднял голову.

— Конечно, все дело в старике — сказал он.

— Да, и мне так кажется, — подтвердил Джэк; — читай дальше.

Гарвэй продолжал:

«В те дни, которые я после этого провела еще в Нью-Йорке, со мной обращались как с аренстанткой. Выходить мне разрешалось только в сопровождении матери; я не имела права написать письмо; письма, получавшиеся на мое имя, распечатывались родителями. Я лишена была какой-либо возможности уведомить вас. Здесь в Голден-Хилл со мной обращаются точно также. Я живу с компаньонкой, которая не отпускает меня ни на шаг. У выходов из парка постоянно стоят садовники, по-видимому для того, чтобы не выпускать меня за его пределы.