Элеонора Раткевич - Час кроткой воды

Вспомнил – потому что все сбылось в точности.

А значит, сказанное ему сегодня тоже сбудется в точности.

И потому Храмовая Собака не мог не испытывать тревоги – совсем такой же, как и в прошлый раз. Хотя на давешнего Видящего Чистое Зеркало не походил ничуть.

Наверняка прозвание свое он получил за мастерство и талант – который, как зеркало, отражает будущее. Но Шану думалось иначе. Выражение блестящих, словно зеркало, черных глаз гадателя поражало редкостной душевной чистотой.

Чистотой – но отнюдь не наивностью.

О какой наивности речь, если человек изо дня в день соприкасается с людскими судьбами! Сколько обличий будущего он уже успел повидать в свои совсем еще юные годы?

А Чистое Зеркало был юным. Даже моложе Воробья. А выглядит старше. Тье рядом с ним показался бы мальчишкой. Умным и проницательным не по годам – но как ни крути, а вся его повадка мальчишеская. Ему еще только предстояло повзрослеть. А юный гадатель оставил порог зрелости далеко позади.

Напротив Шана сидел тихий юноша с тонкими чертами лица, осунувшийся после тяжелой болезни – а Шан каменел, потому что понимал: это обманка. Это всего-навсего тело.

– Вам, наверное, понадобятся мои волосы? – наконец нарушил молчание Храмовая Собака и сам потянулся за ножницами, лежащими возле жаровни.

– Нет, – покачал головой Чистое Зеркало. – Здесь и сейчас для вас – нет.

Он пододвинул к Шану тушечницу и кисть.

На стол лег лист бумаги.

– Да… так будет правильно. Напишите мне пару строк. Любых. Что угодно. Что вам первым в голову придет.

Легко сказать – что придет в голову! А если ничего? Шан был напряжен, словно на экзамене, когда волнение смывает из памяти все знания, и пустота в голове может поспорить с пустотой белого листа бумаги. Шан тогда едва справился. Ему еще и крупно не повезло. Экзаменуемый должен показать не только грамотность и знания, а еще и какой-нибудь литературный навык – во всякий раз другой. А какой именно, до начала испытаний неизвестно – чтобы нельзя было смухлевать, приготовив ответ заранее. И надо же случиться, чтобы в год, когда Храмовая Собака сдавал экзамен, кандидатам выпало сочинить парные строки!

Поэзию Шан любил и в стихах разбирался. Но сочинять самому… такого таланта боги и духи ему не отсыпали. Он не просто не умел слагать стихи – под это дарование в его душе и разуме не было места, и даже полочку под него прибить было некуда. Все остальные задания Шан одолел за половину отпущенного срока – а над стихосложением маялся почти до удара гонга, возвещающего окончание экзамена. Кое-как он все же умудрился написать две параллельные строки:

Формальные требования были выполнены. Строки действительно параллельны: каждое слово второй строки противоположно по смыслу соответствующему слову первой. И рифма есть. И размер соблюден. Но вот назвать это поэзией… Шан даже и не пытался. Каких поэтических взлетов можно ожидать от человека, который и грамотен-то с позавчера? Шан не питал иллюзий по поводу своего творения. Он всего лишь мрачно надеялся, что экзаменатор поставит ему проходную оценку «удовлетворительно» – иначе Храмовой Собаке придется прийти на пересдачу через год, и одни лишь боги и духи ведают, что от него потребуют сочинить год спустя.

Экзаменатор выписал под его двустишием «хорошо» четкими изящными знаками, так непохожими на тяжелые черты, оставленные кистью Шана. Сразу видно, что управляться с нею Собака еще толком не приноровился. Написанное им до смешного напоминало булыжную мостовую, где все камни разного размера притиснуты друг к другу, образуя дорожное полотно. С тех пор Шану приходилось писать много и часто, и теперь его почерк напоминал уже мостовую, составленную из одинаковых ровно отесанных камней, уложенных в строгом порядке.

И этим почерком, тяжко выработанным в писании бесконечных отчетов и протоколов, Шан отчего-то вывел сейчас, дивясь себе: «Белый свет с небес летит, черный мрак в земле лежит».

Чистое Зеркало взял бумагу, всмотрелся в двустишие и даже провел пальцем по знакам, едва только тушь просохла.

– О чем вы хотели меня спросить? – неуловимо изменившимся голосом произнес он.

Это же надо было так опростоволоситься! Все продумали, все предусмотрели – а о чем Шан будет задавать вопросы, и мысли не возникло!

Гадатель ждал. Молчание затягивалось.

– Когда я женюсь? – внезапно брякнул Шан.

– Когда встретите зарю в полдень, – ответил гадатель.

А значит – никогда.

«Ищи зарю в полдень» говорят о чем-то невозможном, несбыточном.

Вот так, Шан. А чего ты хотел? Нет, признайся – чего ты хотел с твоей-то рожей? Что найдется дурочка, которая на нее польстится? Не бывать тому. Ты и сам всегда это знал.

А сейчас Видящий подтвердил твое знание – и оно саднит, словно давний и вновь натруженный шрам.

Чистое Зеркало положил лист с двустишием на жаровню. Шан молча смотрел, как бумага постепенно занимается огнем, скручивается, рассыпается пеплом.

Написанные им слова сгорели. Сказанные гадателем – вступили в свои права.

Внезапно Чистое Зеркало чуть подался к нему.

– Я должен сказать вам кое-что еще, – примолвил он с улыбкой. – То дело, ради которого вы в действительности пришли ко мне, завершится благополучно.

Покидая квартал, занятый кланом гадателей, Шан вполне правдоподобно споткнулся сразу же за воротами. Разумеется, мнимый рассыльный был просто обязан по такому случаю разразиться цветистой тирадой, в которой поминалась бы мостовая, ее незадачливые предки и оголтелая жара, из-за которой приличный человек не разбирает, куда идет и что у него оказывается под ногами. Впрочем, ругань была хотя и красочной, но не злобной – как и подобает ошарашенному балбесу, которому на голову только что пролился дождь из грядущих денег, служебных наград, хорошеньких девиц и пирожков с абрикосами, и даже такая досадная штука, как ушибленное колено, не в силах испортить ему настроение.

Зато ругань была громкой. И действие свое возымела.

Не успела она отзвучать, как от дерева шагах в двадцати от ворот отлепилась фигура, облаченная в слегка поношенный ань в узкую серо-черно-синюю полоску, и двинулась вдоль по улице, не оглядываясь. Самое что ни на есть подходящее платье для обедневшего ли – когда денег нет уже настолько, что приходится выбирать, носить ему заплатанное старье из отцовских сундуков или же одеться в нечто дешевое, подобающее скорее простолюдину. Подобные ткани представляли собой отличный компромисс: пусть не шелк, но ведь и не ряднина! И Вьюн в этом наряде – ну просто точь-в-точь сынок промотавшегося родителя. А всего-то и надо было, что вывернуть наизнанку двустороннюю форму. Ни одна живая душа не опознает в этом праздношатающемся мелком аристократике одного из трех рассыльных, побывавших у главы клана. Да что там, Шан и сам едва узнал Ная – настолько иной стала его походка и манера держаться.