Елена Ершова - Ихтис

Ее голос зашелестел, как шелестит дождь, омывающий окна и крыши:

– Ты, рана, уймись, засохни, затянись. Нет здесь места тебе, и быть тебе в другой стороне…

Слова журчали, ручейками стекали в углы. Куда только девались злость и напряжение, боль в плече и лодыжке? Мышцы отяжелели, в голове сгущался туман.

– В той стороне люди не живут, в небе птицы не поют, рыба в воде не плывет, пшеница на полях не растет. Сгинь, пропади, от тела отойди.

Снаружи гуляла непогода, в окне плавали грозовые сумерки. А здесь почти не чувствовался холод. Словно пришел домой, скинул обувь и растянулся на любимом диване. Кто-то неслышно прошел в мягких тапочках, присел на край: диван спружинил под тяжестью тела, щеки коснулись мягкие и душистые волосы.

Аня? Вернулась…

– Анечка… – прошептал Павел, силясь разлепить ресницы, но веки набрякли тяжестью и не слушались, только сквозь приоткрытые щелки виднелся дрожащий силуэт. Тень наклонилась и подняла что-то с пола. Что-то тяжелое, темное, оно удобно легло в Анечкину ладонь.

– Грядет гроза, милый, – ответила Аня и замахнулась для удара.

Сверкнула молния. Голову Павла обдало слепящей болью, и грома он не расслышал.

После удара мир окрашен в красное и черное. Красное – огонь, черное – сажа.

Ветер ревет, ворошит слои памяти, поднимает ил со дна. И все прожитое, просеянное, похороненное и забытое повторяется снова, и снова, и снова…

Он нажимает на грифель, проводит черную борозду по белой бумаге, штрихи неровные, резкие, грубые.

– Ты ведь слышишь меня, – говорит мягкий женский голос. Слова приглушены, словно их произносят через марлевую повязку. – Я знаю…

Он молчит. Делает вид, что не слышит. Грифель поскрипывает, старательно выводя контуры чешуек и плавников, раскрытую рыбью пасть.

– Я говорила со специалистами, – продолжает женщина. У нее смуглое лицо и густые брови, длинные темные волосы заплетены в косу. Прямо над головой, словно многоярусный нимб, распускаются огромные бумажные маки. Их лепестки похожи на сполохи пожара.

– Даже если не делать операцию, барабанная перепонка со временем восстановится, – голос журчит, не собирается оставлять его. И в пасти нарисованной рыбы появляются острые зубы. – Позволь мне помочь тебе?

Из рыбьего тела вырастают шипы. Длинные, острые, черные, как иглы дикобраза. Ими можно проткнуть плотный пузырь тишины, окружающий его уже долгое время. Или отогнать слишком приставучих психологов.

– Знаешь, глухота не всегда наступает в результате травмы. У тебя бывало, что ты просто не хочешь с кем-то общаться? Не видеть того, что происходит вокруг? Не слышать, что говорят люди? Просто взять и выключить один из органов чувств. Точно так же, как ты выключаешь свет, когда ложишься спать. Щелк – и темнота.

У рыбы черные плавники и красные глаза.

Щелк – черное.

Щелк – красное.

Мрак и вспышка.

Пепел и огонь.

– Можно закрыть глаза и представить, что окружающего мира не существует. А когда нельзя заткнуть уши, появляется единственный выход – оглохнуть. Спрятаться за барьер, где хорошо и легко, где тебя оставят в покое.

Рыбью чешую перечеркивает шесть гитарных струн. Они натянуты туго от верхнего плавника до хвоста. Если их задеть – бежевая комната наполнится насыщенным звуком аккордов. Тогда в них потонет участливый голос психолога, противный скрип грифеля по бумаге, визг тормозов, крики, вой сирены, треск пожара…

– Я знаю, что в твоей жизни произошла трагедия. И хочу помочь справиться с твоими чувствами. С болью потери, с неприятием, со страхом, гневом и виной. Я поговорю с твоей бабушкой. Мы вместе можем справиться со всем этим! Ты можешь довериться мне, слышишь?

Не слышит. Склонившись над столом, он тщательно рисует рыбу. А у рыб не бывает ушей.

– Ты слышишь? Андрей!

Чужое – его, – имя шурупом вкручивается в мозг, выжигает изнутри.

Он стонет, карандаш вываливается из ослабевших пальцев.

Это не психолог сидит напротив, это Аня, и ее рука цепко держит за плечо.

– Отвечай! – выдыхает она. – Отвеча-а…

С губ срываются хлопья пепла. И сами губы – красные и сочные, как у киношного вампира. Аня никогда не пользовалась ярко-алой помадой. И это не Аня уже, а Софья. Каре обрамляет ее бледное лицо, брови строго сдвинуты, из-под них сверкают зеленые кошачьи глаза.

– Говори!

Ил воспоминаний бесконечно кружится, темнеет, оседает пеплом. Лицо Ани оплывает, как талый снег. И теперь это не Аня и не Софья, а Леля.

Павел закашлялся, сплевывая соленую, с привкусом металла, слюну. Он лежал навзничь, и дождевая вода заливала лицо, голова раскалывалась, будто внутри нее плавала нарисованная рыба с хищно раскрытой пастью, и острыми шипами прокалывала мозг.

Все повторялось снова и снова, но по-другому.

Черное – сажа, красное – кровь.

Первый удар принес глухоту, второй – вернул слух.

Рывками возвращаясь в реальность, Павел слышал так остро, как не слышал никогда: трещали под натиском ветра березы и лиственницы, дождь шелестел, размешивая пепел до кашицеобразной густоты, и рядом хрипло дышала Леля. Ее зубы жутко белели во тьме, мокрые кудряшки липли ко лбу и щекам, испачканным грязью и сажей. И где-то за ней, разрывая тьму, сновали огненные нити молний.

Гроза пришла и теперь гремела прямо над ними.

– Ле… ля?

С усилием вытолкнув имя, Павел попробовал подняться, но подошвы поехали по грязи, и он завалился набок. В вывернутых плечах стрельнуло болью: руки оказались заведены за спину, запястья стянуты… чем? Наверное, поясом. Павел нащупал набрякшие узлы и длинный матерчатый хвост, уходящий куда-то назад. Выкрутив шею, краем глаза увидел нависший над пепелищем громоотвод: вся его верхушка пылала, как факел.

– С-сука, – выплюнул Павел. Лоб саднило, соленые капли падали на губы. – Развяжи!

Он дернулся. Поселившаяся в голове рыба-еж тут же раздула бока и заворочалась под черепом. Боль ударила ослепляющей вспышкой, рядом раздался щелчок – словно сработал гигантский выключатель.

«Это молния! – в страхе подумал Павел. – Молния бьет прямо над моей головой! Если она ударит в громоотвод… если она…»

Он зажмурился и заскрежетал зубами. Казалось, что под мокрой, прилипшей к телу рубашкой змеились электрические угри, мышцы сводило от напряжения. От мучительного ожидания беды.

– Да что тебе надо?! – выкрикнул Павел, и последнее слово поглотил громовой раскат.

Земля задрожала, дождь зарядил сильнее. Где-то хрустнуло дерево и с протяжным «шууурх!» обрушилось вниз.

Красное – кровь. Черное – пепел.

Павел приоткрыл глаза. Во тьме плавали белые искры, юркие, как мальки. Они бисером катились по обнаженным плечам Лели, по ее перепачканной груди, падали в грязь и гасли. Леля не отвечала. Круглые глаза мерцали как фонари, в зрачках отражались грозовые отблески.