Елена Ершова - Ихтис

Павел нервно облизал губы, уже не чувствуя ни гари, ни крови. Может, их смывал дождь, а может, он уже привык к их вкусам и запахам, к реву стихии, к красному и черному.

Сколько ни трепыхайся, мотыль, а быть тебе рыбьим кормом.

Существо, когда-то назвавшееся Лелей, возилось в грязи. Скрюченными пальцами разгребало кашу, обнажая все новые и новые кости, жадно принюхивалось и рыло снова. К Павлу оно потеряло интерес, ведь Слова у него не было.

Значит, теперь…

Сцепив зубы, Павел прижался спиною к столбу и принялся тереть узлы о шершавое железо. Его лихорадило, руки то и дело соскальзывали и тогда, казалось, в кожу вонзались мелкие, но очень острые зубы.

Успеет ли? Андрей бы успел.

По пепелищу мчались болотные огоньки. Павел вспомнил, что их еще называли «свечой покойника». Вспыхивая, они рассыпались на миллионы мерцающих светлячков, и, подсвеченные ими, из черной хляби вырастали кости.

Целый костяной лес!

Ребра – как частокол сосен. Плечи и бедра – ветки. Пальцы рассеяны травою. И обугленные черепа камнями катятся по жиже. И все это шевелится, бугрится, выползает из-под земли на свет, похрустывает, точно стонет – не мертвое, и не живое, но в тщетной надежде ожить, когда грянет Слово.

Встань, спящий, и воскресни из мёртвых!

Павел зажмурился и принялся быстрее водить связанными руками возле громоотвода. За шумом дождя и воем ветра он слышал, как с треском ломаются лиственницы, слышал, как рвется мокрая ткань. Скосив глаза, он видел обмочаленные нитки. Еще немного!

На какой-то миг – короткий, но в сознании Павла тянущийся невероятно долго, – воздух загустел, как заряженная электричеством смола. И он, Павел, увяз в этой смоле – ни пошевелиться, ни вздохнуть. Кожа покрылась мурашками, и все волоски приподнялись, потянулись к небу, как тянулись к нему иссохшие кости.

УуоооОУуууМммАааОоооммм…

Взвыл ураган в третий раз и тучи свернулись бумажной воронкой. Запрокинув голову, Павел заледенел.

В небе, лениво выныривая из набегающих облаков, плыла гигантская рыба. Ее правый глаз был как солнце, а левый как месяц. Ощетинив костяной плавник, она стряхивала с чешуек дождевые капли и ныряла вниз, прижимаясь к верхушкам лиственниц белесым брюхом, где зрели икринки молний. Вот одна из них задрожала, увеличилась в размерах, и, вспоров рыбье брюхо, устремилась вниз.

В то же время натянулся и окончательно лопнул связывающий Павла пояс. Но откатиться он не успел.

Раздался сухой щелчок, и рыба, разинув круглый, засаженный иглами молний рот, поглотила Павла целиком. Он вспыхнул в ее пасти, как бумажный рисунок.

Мир задрожал и начал рассыпаться на фрагменты. Только на сетчатке глаза остался отпечаток громоотвода, пылающего сначала голубым, а потом багряно-красным светом.

Пепел и огонь…

Остывающая автострада, мокрая от дождя…

Далекие отзвуки сирен…

Красный крест на блестящем боку «Скорой помощи», красный крест на белоснежной шапочке медсестры. Она наклонилась, растянув в улыбке ярко-алый рот, а потом вышептала вместе с душным запахом гниения:

– Встань, Андрей !

И спящий открыл глаза.

Страшно, душно. Хоть бы немного свежести! Дождя бы! Но нет, молнии посверкали, да и рассыпались искрами над Полонью. В Червоном куте злыми огоньками помаргивают избы: то одно окно вспыхнет, то другое. Неспокойно в деревне, неспокойно на сердце.

Акулина спит и причмокивает во сне. Ульяна тише воды, ниже травы, только глаза вечно на мокром месте. Смотрит на мужа просяще, а вслух не говорит ничего. Да Степан и так знает: уехать она хочет, сбежать из проклятой деревни. Подбирается к Акульке, гладит ее по лохмам дрожащей ладонью, а глаза так и зыркают по сторонам. Была бы воля – ухватила бы дочь в охапку и деру! Но, натыкаясь на тяжелый взгляд Степана, съеживалась и притихала.

Тише, Ульянка. Жди, скоро вместе уйдем.

И Степан ждет, шумно глотает воду из графина, душно ему, неспокойно, червяк гложет под сердцем. Где-то в деревне воет мать Кирюхи Рудакова: рассказали ей мужики, что видели сына на берегу, мол, за раками пошел, теперь участковый грозится баграми дно перерыть. Найдет Кирюху – наткнется и на труп Захария.

Брат Маврей ходил тенью, но молчал, только глаза прятал под сдвинутыми бровями. Пусть прячет, пусть молчит, молчание – золото.

Степан шумно выдыхал и вновь хлебал сырую воду, проливая на бороду, на грудь, но не пытался вытереться. Где там ведьма? Выманила у чужака Слово? Текли минуты, текло за окнами сырое туманное утро, а новостей не было.

Стукнули в двери. Ульяна по-птичьи дернула головой и поспешно опустила взгляд. Степан прокрался по тени и замер перед дверью. Кого принесла нелегкая?

– Открой, батюшка, – шепнули снаружи.

Замаячило на пороге что-то темное, чужое, костлявое. Не то призрак деда Демьяна, не то мумия старца Захария. В приоткрытую щель пахнуло могилой. Степан окаменел, вонзил ногти в рассохшееся дерево. Нет, показалось. Не могилой, а сыростью утра, туманом, мокрой травой.

«Что-то зрение подводит», – устало подумал он и угрюмо глянул на худую женщину, мнущуюся у порога – мать Кирюхи Рудакова.

– Чего надо?

Ее лицо – как обтянутый кожей череп, глаза спрятались в черных провалах. Стояла, дрожа, комкала в руках рваную сумочку.

– Сына мне, – прошелестела женщина. – Сына верни…

Снова повеяло сыростью, да не от реки теперь, от собственной рубахи. Тиной, гнилой землей, смертью. Степан пошевелил ноздрями, поморщился и ответил:

– Нет его у меня.

– Знаю, – дрожащий голос Рудаковой походил на шелест осин. И сама женщина, как осинка на ветру. Дунь – и поклонится до земли. Ударь – надломится пополам. – Умер он, да? Умер мой мальчик…

Сумочка выскользнула из пальцев и повисла на дерматиновом ремне.

«Какое странное слово «умер», – подумал Степан и криво ухмыльнулся сам себе. – Только был недавно, а теперь – пфу! И нету».

– Я не Господь Бог, – сказал вслух. – Знать не могу.

Толкнул дверь, но закрыть не успел, женщина выставила колено. Глаза замерцали отчаянной решимостью.

– Вот, возьми! – забормотала она, лихорадочно рванула застежку-молнию на сумочке. – Все, что сыну на учебу накопила… не успела. А теперь толку от этого? – ее плечи задергались. – Живой мне сын нужен, батюшка! Хотя бы разочек увидать хочу!

Она выгребла из сумки пачку купюр, заботливо перевязанных зеленой резинкой, протянула в дрожащей ладони. А Степану почудилось, не деньги ему протягивают, а жабу. Отпрянул, скривившись от омерзения.

– Живого мне дай, – продолжала Рудакова, суя деньги невпопад, вслепую. – Знаю, что можешь. Люди говорят. Иди, говорят, к Черному Игумену. Он вернет. На! На!