Елена Ершова - Ихтис

Бумажки шелестели в сухих пальцах. Шелестела листва. Полонь шумела, бурлила в своих берегах. Что будешь делать, Степа, когда из реки достанут труп с пробитой головой? Не вернуть мальчишку, да и незачем.

– Иди! Вон иди, слышишь? – прикрикнул на женщину Степан. – Не знаю ничего про твоего сына! Дочь у тебя осталась. Иди к ней!

Она не слушала, повторяла, как безумная:

– Не побрезгуй, батюшка! Деньги что? Будут еще. А другого сына не будет…

– Не знаешь, о чем просишь! – Степан оттолкнул протянутые руки. Бумажки выхватил ветер, бросил в траву и грязь. Женщина застонала и повалилась следом.

– Батюшка-а, – заскулила она, как побитая собака, касаясь лбом грязного порога.

Ууууу! – завыл в трубе ветер, тоскливо, как по покойнику. Степана дернуло судорогой, он лязгнул зубами, ощутил на языке железистый привкус и вытер рот ладонью. Бурые пятна проказой расползлись по коже.

Кровь… Его или Кирюхи Рудакова?

– Я на все готова, батюшка, – как сквозь туман слышалось сбивчивое бормотание женщины. – Что скажешь – то и сделаю. Хочешь, деньги бери. Хочешь, душу мою. Забирай, если надо! Ты один теперь мне спаситель!

Она рванула с шеи нательный крестик. Цепочка лопнула, обвисла в ее пальцах, и сам крестик, сверкнув золоченым боком, упал в пыль. Степан шумно выдохнул, прижал ладони к глазам.

«Спаситель, значит! – засмеялся в уши мертвый Захарий. – Убийца ты, Степушка. Руки у тебя в крови, а голова в темных думках. Как у деда твоего, Демьяна. Как у меня. Как у всех, кто был, и есть, и грядет, и воздастся кому по вере…»

– По вере воздастся, – вслух простонал Степан.

Между веками и глазными яблоками расплывались круги – зеленые и круглые, как кошачьи глаза. И сама кошка тенью вспрыгнула на нижнюю ступеньку лестницы, разинула красный рот и зашипела.

Не кошка это! Ведьма!

– Сгинь, ведьма! – в страхе крикнул Степан. – Пропади!

Он замахнулся кулаком, хлопнула, отлетая, дверь. Безутешная мать выла, вцепившись пальцами в волосы. Степан отпихнул ее ногой и слетел по лестнице вниз.

Где та кошка? Вон, мелькнул за баней черный хвост.

Степан – туда.

Облака бежали резво, весело, то густея до сизой темноты, то оголяя выбеленное брюхо. Из-под ног катились мелкие камешки, как тогда, на берегу реки. И солнце поплавком выныривало из облачных волн – не солнце, вихрастая Кирюхина голова. И от этой головы по всему небу тянулся и тянулся кровавый след – то заря занималась над Доброгостовым.

– Поймал, ведьма!

Степан завернул за угол и ухватился за некогда белый, а теперь испачканный сажей и грязью рукав. Девушка зашипела, показав острые зубы.

– Слово где? – задыхаясь, потребовал Степан. – Взяла?

– Нет…

Он зарычал и встряхнул ее за плечи. Стружка волос взметнулась и распалась по плечам, зеленые глаза на перепачканном лице сверкнули хищно, не по-доброму.

– Нет у чужака Слова, – прошипела ведьма. – Другое взяла.

– Что?

Степан ослабил хватку, и девушка, наконец, вырвалась. Распахнув ворот и оголив одну аккуратную грудь, она вытащила из-за пазухи потрепанный блокнот. Края оказались опалены огнем, листы исписаны аккуратным убористым почерком.

«Лешачья плешь», «Колдун Черных», «Помешательство заключенных», «Место, где говорят духи»…

Пролистывал страницы, Степан разглядывал рисунки и особенно долго смотрел на имя, густо перечеркнутое, но все еще читаемое – «Андрей Верницкий».

– Его записи?

Ведьма согласно тряхнула головой и снова оскалилась по-звериному. Взлохмаченная, вымазанная грязью и сажей, сейчас она походила на зверя. Отвернись – и вцепится острыми зубами в шею.

– Еще что? – спросил Степан.

Значит, он был прав насчет чужака. Значит, не просящий. Смотрел, вынюхивал, записывал, собирал улики против него, Степана, и против всей общины. Может, хотел узнать, кто убил Захария. А, может, раскрыть тайну Слова.

– Еще камера была, – сказала ведьма.

– И где она?

– Разбила.

Скрипнув зубами, Степан убрал блокнот в карман. Будет время, изучит внимательнее. Может, и узнал чужак что-то, о чем он, Степан, не имел представления.

– И где он теперь?

Ведьма неопределенно качнула головой.

– Там… На корм рыбам пошел, – и хихикнула, отчего по спине Степана прокатились мурашки.

Где это – там? На кладбище? Или у Окаянной церкви? Или в ином, потайном месте, куда ходил старец Захарий, и где получил свою силу дед Демьян?

Хотел переспросить, но ведьма вдруг замерла и вытаращила глаза, которые тут же остекленели, зажглись тревогой и страхом. Она как-то вся подобралась, черные кудряшки вздыбились, будто кошачья шерсть. И беспокойный червячок засосал у Степана под ложечкой. Снова стало невыносимо, душно, точно навалился кто-то невидимый и давит на грудь так, что не выдохнуть.

«Не оборачивайся, – подсказало чутье. – Беги отсюда. Забирай жену, дочь, и беги, пока еще можно спастись…»

«Обернись, – вкрадчиво шепнул мертвый старик. – И узришь чудо».

Степан обернулся.

По тропке со стороны кладбища, пошатываясь, точно пьяный, медленно брел чужак.

– На корм рыбам, значит? – хмуро переспросил Степан.

Не понравился вид чужака: всегда опрятно одетый и собранный, сейчас он действительно напоминал рыбий корм. Так мог бы выглядеть Кирюха Рудаков, если бы поднялся с речного дна. Рубаха разорвана, штаны и ботинки заляпаны грязью. Где он пропадал ночью, что так перемазался в золе и глине? И зачем вернулся теперь?

Чужак остановился, точно раздумывая, идти ему прямо по тропе, мимо хозяйственных построек, через овраг и до самого Троицкого собора, или же свернуть в Червонный кут. Стоял, покачиваясь, с трудом ворочая окостеневшей шеей. Со вздыбленных волос сыпались хлопья пепла. Теперь Степан видел его лицо: оно застыло в искривленной гримасе – один уголок рта опущен вниз, второй приподнят в ухмылке. И глаза поблескивают бельмами с закопченного лица.

Степан шумно выдохнул, и листья осинок вздыбились под порывом ветра, выворачивая позолоченную солнцем изнанку.

Чужак медленно поднял ладони и похлопал ими по груди.

– Сигареты забыл, – невнятно произнес он. Голос оказался хрустящим, как обгоревшая береста, и чужак закашлялся, отхаркивая черную пыль.

Он снова потащился вперед, подволакивая ноги и нелепо подергиваясь, и Степан не сразу понял, что чужак идет к его собственному дому.

Там, у порога, возилась безутешная Рудакова, подбирая с земли разбросанные деньги. Бормотала, всхлипывала, раздавленная горем, но еще не теряющая надежду. Все просящие такие: приезжали дрожащие, слабые, ногтем придавишь – и не станет человека. Но в милости своей и человеколюбии мессия Захарий спасал гниющие душонки, штопал наживо, Словом. Вот только не у всех заживали швы, и кому это видеть, как не бывшему хирургу? Кого нельзя перекроить заново, того следует умертвить.