Лев Гурский - Корвус Коракс

– А-а-а-а, – протянул Рыбин. – Вот ты, значит, как заговорил, Иннокентий Ломов. А знаешь, Эвелина, чего он так расхрабрился? Он думает, что вот-вот к вам на подмогу прискачет кавалерия – меня скрутит, а вас спасет… Так вот, никто не появится. Некому появляться. В эти самые минуты три машины, которые ссудил вам Костанжогло, уже догорают в кювете, а в них твой драгоценный Фишер, это трепло Наждачный и кто-то еще… А кто остался жив, надолго сядет за укрывательство преступников, хотя сами преступники до этого, хе-хе, не доживут. Мыслимое ли дело – оставлять в живых тех, кто раньше времени может разболтать о будущем?

Внук рейхсминистра бросил взгляд на часы и ухмыльнулся.

– Да-да, больше появляться некому, – самодовольно повторил он. – Я опять вас переиграл, и теперь уже навсегда. Как ты думаешь, почему я так легко согласился на ваши время и место? Потому что ваш дружок Костанжогло, трясясь от страха, сразу же прибежал ко мне и вас заложил. Все рассказал: и про твоего древнего Фишера, и про все ваши планы… И чтоб ты знал, в птичках я тоже кое-что смыслю. И поэтому не боюсь, что, прежде чем отдать мне ворона, вы могли скопировать и где-то спрятать фонограмму. Без оригинала вторичная запись уже никакой не аргумент, да и качество перезаписи с отечественного носителя, сам понимаешь, будет бросовым, это вам не попугай. В том-то и уникальность птицы, которую ты мне принес. В том-то и простота ситуации: есть ворон – есть свидетель, а сдохнет – и нет свидетеля…

Рыбин приобнял клетку, нацелил на Корвуса ствол пистолета и громко сказал: «Кх!». Ворон вздрогнул и отшатнулся, а советник президента рассмеялся.

– Ты все же глупенький, Иннокентий Ломов, – сказал он. – Несмотря на все твои познания в авторском праве. Все уловки с «лабудой» я знаю. Ты думаешь, я не понял, что эта птичка сейчас пишет все, что я говорю? Ты веришь, что останется запись нашего разговора – и будут в одном флаконе и переговоры с моим дедушкой, и компромат на внука? Да пожалуйста, пусть пишет. Что тебе повторить? – обратился он к носителю. – Признание? Специально повторю громко: «Я убил Сверчкова за то, что он меня обокрал, и ничуть не жалею»… Что еще ты хочешь услышать, птичка? Что мой великий дед – рейхсминистр Иоахим фон Риббентроп? Что через считаные месяцы начнется великий передел Европы, а потом мы построим Четвертый рейх? Все записал? Насладитесь моментом: у вас есть компромат на Ростислава Рыбина. Но только на минуту. А через минуту я сверну ему шею – прости, но никаких сюрпризов перед нашей будущей военной кампанией быть не должно…

– Оставь в покое птицу, живодер! – воскликнула Лина.

– А вот и не оставлю… Сидеть и не рыпаться! – он нацелил ствол на Лину, потом перевел на меня и снова на Лину. – Сверну ему шею и выкину на помойку, и его там сожрет какой-нибудь голодный кот. Слышишь? Кот! – Рыбин провел рукояткой пистолета по прутьям клетки.

– Кот… – внезапно повторил Корвус. И глубоким, сильным, чуть глуховатым голосом продолжил без паузы: – …фром сам анхэппи маста, хум анмерсифул дизаста…

– Это что такое? – поморщился Рыбин. – Твоя последняя речь? И по-английски, мне назло?

– …фоллоуд фэст энд фоллоуд фэста, тил хис сонс уан бёдэн боо…

Оказывается, у носителя была еще одна дорожка, совсем древняя! Это были стихи, и, кажется, я догадываюсь чьи. Феноменально! Эта птица не перестает меня удивлять.

– Ненавижу хренов английский! – Рыбин попытался просунуть ствол пистолета между прутьями, но безуспешно. Клетка была крепкой, самой лучшей, тезка постарался. – Сейчас ты у меня замолчишь, отродье! – Он попытался одной рукой открыть дверцу, но почему-то у него не получилось. Ладно, признаюсь: мы нарочно сделали так, чтобы дверцу заклинило. Убить птицу в запертой клетке, если у тебя под рукой нет, например, бочки с водой, довольно сложно.

– … тил зэ дёрджис ов хис хоуп, – не умолкал голос внутри Корвуса, – зэт меланколи бёдэн боо, ов нэва – нэвамоо…

– Закрой хавальник, зараза! Кому говорю? – проорал Рыбин и совершил роковую оплошность: просунул между прутьями мизинец.

И ворон, не будь дурак, своего не упустил: немедленно и прицельно клюнул.

– Ай! – Рыбин выпустил клетку из рук. – Пернатая шваль!

От удара об пол дверца наконец распахнулась, и Коракс обрел свободу. Он принялся летать по комнате, выщелкивая из клюва английские слова. «Нэвамоо! Нэвамоо!» – слышалось из всех углов. От этого Рыбин, кажется, совсем обезумел. Забыв про нас с Линой, он совершил еще один дурацкий поступок: принялся палить по летающему ворону из своего пистолета.

Бац! Бац! Бац! По комнате распространился кислый запах порохового дыма. Бац! Бац! Даже хорошему стрелку было бы трудно попасть в птицу, которая носится туда-сюда по комнате, а уж внук нацистского дедушки определенно не был хорошим стрелком. Мы с Линой бросились на пол, чтобы нас случайно не задело. «Уже пять пуль выпустил, я считаю, – деловито шепнула мне Лина. – Как только дойдет до восьми, я брошусь ему под ноги. Он упадет, а ты бей его клеткой по башке. Слышал, как она грохнулась? В ней килограммов пять веса!»

Но, к счастью, наш совместный подвиг не понадобился. Потому что еще раньше, чем мы досчитали до восьмого выстрела, из двери выскользнул бесшумный, как всегда, Фишер – не в своем обычном плаще, а в неприметном сером костюме. Вилли Максович схватил Рыбина за запястье. Пистолет грохнулся на пол, и старик отшвырнул его носком ботинка в угол.

– Шайзекерл, – мягко, почти ласково сказал он советнику президента. – Швахкопф! – А нам любезно перевел: – Это «говнюк» и «тупица» на языке его покойного дедушки. Раз ему не нравится английский, пусть окунется в атмосферу нашего родного немецкого… Кстати об атмосфере. Деточка, что тут у тебя за невыносимый аромат? Я даже пока стоял на лестнице, глубоко его прочувствовал. Это он, что ли, какой-то дрянью так надушился?

– Дрянь – целиком моя заслуга, – скромно признал я. – Это маскировка. Я вылил целый флакон поддельной «Шанели», чтобы заглушить птичий запах. И вообще зря вы так долго стояли на лестнице. Пока вы там выжидали, нас, между прочим, грозились убить, особенно Корвуса.

– Прости, я заслушался, – хмыкнул Вилли Максович. – Когда еще услышишь такие откровения потомка нацистского бонзы? Его бы в музей Второй мировой войны – живым экспонатом.

Обезоруженный потомок бонзы подал наконец голос.

– Почему ты жив, старик? – угрюмо спросил он у Фишера. – Почему ты не сгорел в машине?

– Никто не сгорел в машине, – успокоил его Вилли Максович. – Ваша засада, наверное, до сих пор их ждет, а мы на них никуда и не ездили. Я предвидел, что Костанжогло нас сдаст, и открыл ему ненастоящий план. А в настоящем был другой главный элемент – не ворон, а воронка.