Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

— Ты скучаешь по дому, Алессандро? — вдруг спросил Эдуардо, застав меня этим вопросом врасплох.

— Да, — наконец, после почти минутной паузы «красноречиво» ответил я, вдруг осознав себя таким, каким меня принесло в прошлое: замкнутым и неразговорчивым интровертом.

И если прежний я не особо жаловал своим присутствием родных, предпочитая проводить всё время на съёмной квартире, то сейчас, при упоминании о доме, мне захотелось заскулить верным псом от тоски.

— Хочешь вернуться? — предположил Кассини-младший.

— Даже не знаю, смогу ли я вернуться туда, — с кислой миной пространно ответил я. — В любом случае, когда заработаю достаточно денег, предприму попытку уехать на Родину. Не буду же я вечно приживалой у вас в доме, — мрачно усмехнулся я.

— Почему нет? Ты мой учитель и ученик моего брата. Почти что родственник.

— Да уж, не повезло вам с родственниками, — усмехнулся я. — От одного уже вчера вечером ключи прятали от погреба. Рвался туда, как волк в домик лесника зимой.

— Ладно тебе, дядя Густаво такой смешной, — засмеялся Эдуардо. — Я показал ему вчера свою новую скульптуру — девушку с персиками…

Нашёл, что показывать этому ханже!

—…так он долго возмущался, прикрыв глаза рукой, однако оставляя зазоры между пальцами. Потом он, правда, немного огорчился, сказав, что вместо девушки желал бы видеть юношу-«виртуоза».

— Чему он только тебя научит, — закатил я глаза. — Так и Чечилию забудешь с дядюшкиными комментариями.

— Не забуду, потому, что не оставлю. Смотри, я для неё поэму написал, сейчас зачитаю.

Мечта моя, заря, любви богиня!

Луч света в римской ночи тёмно-синей.

Тебя я встретил раз на карнавале:

Твои глаза меня очаровали.

Стою я под окном, и ждать нет мочи:

С ума схожу под покрывалом ночи.

О, выйди ж на балкон, рассвет надежды!

Поверь, я уж не тот, каким был прежде!

Тот хилый мальчик с безразличным взглядом

Давно уж не стоял со мною рядом:

Теперь в моей груди бушуют волны,

И мысли лишь тобой одною полны.

Так выйди ж, я прошу, хоть на мгновенье,

Тебя увидеть лишь мне будет утешенье.

В лучах твоей улыбки я растаю.

Я твой. Любить навеки обещаю!

Стихи оказались довольно неплохими для юного поэта, хоть немного надрывными. Но сам-то я какие стихи писал в этом возрасте? Вспомню, так становится стыдно.

— Покажи их брату, он на музыку положит, — предложил я. — Потом споёшь как серенаду под окнами возлюбленной.

Надо отметить, что голосовая мутация у парня к тому времени дошла до логического завершения, и место несуразного подросткового тембра почётно занял довольно красивый разговорный баритон.

— Отличная идея, Алессандро! — воодушевился Эдуардо. — Для такого дела я даже лютню достану из чулана и попробую вспомнить, как на ней играть. Брат пытался меня научить, но я его не слушал, а теперь жалею.

— Доменико и на лютне играет? — в очередной раз удивился я многогранности таланта своего любимого маэстро.

— Раньше играл. И на скрипке играл, но в последнее время отдал всё предпочтение клавесину.

— Просто человек-оркестр, — удовлетворённо заметил я, в душе восхваляя свою прекрасную музу.

— Не спорю, мой брат талантливый… парень, — последнее слово Эдуардо словно выдавил из себя. — Но насколько я знаю, в Консерватории ребят учат играть на нескольких инструментах, поэтому ничего необычного здесь нет.

У Эдуардо оказались на редкость крепкие нервы: он всё-таки нашёл в себе силы подавить шоковое состояние и сделал первый шаг к разрушению «невидимого барьера», столько лет мешавшего его отношениям с «братом». Не знаю, то ли мои «душеспасительные» уроки математики (и всякой ерунды) сделали своё дело, и подросток понемногу привык к «виртуозам», то ли повлиял внезапно и бесцеремонно заселившийся в доме экзальтированный дядюшка с заумными философскими изысканиями, которыми порядком замучил нас во время экскурсии по Риму, цитируя на латыни всех подряд, к месту и не к месту. Да, признаюсь, я никогда не слышал такого бессмысленного потока цитат, даже от своего отца, доктора философии, который, к слову, в свободное от лекций время больше любил поговорить о музыке и живописи.

Но несмотря на странное поведение и навязчивые поучения, который порой доводили до «белого каления», мне всё же было жаль старика, страдающего от столь нехарактерной для южных народов алкогольной зависимости. Я видел, как раскаивался он по утрам, обещал никогда больше не прикасаться к бутылке, и как мучился по вечерам от невыносимого желания выпить. Зная за дядюшкой такую болезнь, Доменика спрятала все крепкие настойки, приготовленные донной Катариной, у себя в комнате, в старом сундуке с украшениями, который закрывался на замок.

— Жалко дядюшку Густаво, но так будет лучше для него, — вздохнула Доменика, пряча ключ от замка в карман своего зелёного кафтана.

Однако следующим же вечером программа под названием «Чамбеллини», несмотря ни на какие наши «обработанные исключительные ситуации», всё же упала с ошибкой.

Сумерки опустились на Рим внезапно. Мы сидели в гостиной при свете камина и свечей, занимаясь каждый своим делом: Доменика дописывала очередной «класс» в свою новую музыкальную композицию, я в соседнем кресле зубрил техническую механику. В какой-то момент я понял, что глаза мои устали, и надо бы сделать перерыв. Взглянув на Доменику, я обнаружил, что она просто смотрит на огонь.

— Ты что-то хотел? — поймав на себе мой взгляд, спросила Доменика.

— Эдуардо сказал, что ты умеешь играть на лютне. Это правда?

— Да, но я не так хорошо владею струнными. Клавиши для меня роднее и привычнее.

— Согласен, ты так играешь на клавесине, будто это не чужеродный инструмент, а продолжение твоего голоса, — я не удержался от комплимента.

— Ты преувеличиваешь, — засмеялась Доменика. — Но если ты хочешь, я сыграю для тебя и на лютне.

— С превеликим удовольствием бы послушал.

Старая, эллипсоидной формы лютня всё это время пылилась в каморке на первом этаже, которую все эти годы использовали под чулан, но с приездом гостей из Неаполя в срочном порядке мы расчистили и привели в жилой вид. Дело в том, что Беппо, хоть и был добрым стариком, но храпел, как снегоуборочный трактор. Поэтому комнату для него мы обустроили гораздо раньше, чем предполагалось.

Теперь же изящный, напоминающий изгибы женского тела инструмент занял почётное место на полке над камином в гостиной. Доменика аккуратно взяла в руки лютню и мягко опустилась с ней в кресло. Признаюсь, при первом же аккорде у меня душа ушла в пятки, и я растворился в волнах и колебаниях прекрасной музыки. Прекрасной, как моя возлюбленная…

Однако моё наслаждение было грубо прервано грохотом, послышавшимся с кухни.