Дин Кунц - Комната шепотов [litres]

– Скажите еще раз, почему вы называете это место школой-пережиданием.

– Я говорил это уже сотню раз, но могу и повторить, если ты от этого успокоишься. Мы называем ее школой-пережиданием, потому что твое расстройство лечится прежде всего временем. Ничего не поделаешь, нужно переждать, пока проклятая болезнь не пройдет сама.

– Пока мне не исполнится шестнадцать?

– Верно.

– А до этого времени я буду в тюрьме?

– Послушай, Харли, мальчик мой, не мучай меня такими разговорами. Ты знаешь, что это не тюрьма. Ты получаешь все, что хочешь, а кроме того, тебя хорошо кормят, ты дышишь свежим воздухом и получаешь прекрасный уход.

Харли хотелось выть. Выть, выть и выть, пока не кончатся силы. Он знал, что он не сумасшедший. Но ведь настоящие сумасшедшие именно так и вопят в своих психушках. Он не стал выть и сказал:

– Я читал книгу о расстройствах личности.

– Молодец. Познай себя, как говорится.

– Мне может понадобиться другая книжка об этом.

– Значит, она у тебя будет, сынок. Мы купили тебе все книги, которые ты просил. Ты же знаешь, мы только рады – читай все, что пожелаешь. Нам с мамой все равно, что ты читаешь, даже если книга непристойная. Что угодно, лишь бы ты мог интересно проводить время. Надо только оставаться в школе и проводить там время, и все.

– Что это за расстройство личности, которое само проходит в шестнадцать лет?

– Такое, как у тебя, сынок.

– И как оно называется?

Самозванец рассмеялся точно так же, как Бойд Хиггинс:

– Господи помилуй, мальчик, я всю жизнь делал сэндвичи и мороженое. Моя голова не приспособлена для запоминания медицинских терминов в тридцать букв.

– А почему ровно в шестнадцать?

– Насколько я понимаю, мозг продолжает расти и после шестнадцати, но в это золотое время он созревает полностью. Когда он созреет полностью, ты будешь готов.

– Готов.

– Готов, как никогда.

– Готов к чему?

– Готов к тому, чтобы выйти из этого состояния.

– Вы хотите сказать, за одну ночь?

– Если я правильно соображаю, то да.

Они миновали въезд в отель и продолжили путь.

– Еще два года, считая от сегодняшнего дня.

– От вчерашнего – от твоего дня рождения. Когда ты вылечишься, мы вздохнем с облегчением. К нам вернется тот Харли, которого мы знали.

Подумав, Харли спросил:

– А я стану тем Харли, которого вы знали?

– Почему же нет? Расстройство пройдет.

Они ехали молча, в темноте, направляясь на запад вдоль берега озера. Наконец Харли сказал:

– Па, тебе не кажется идиотским или хотя бы странным, что у всех детей в городе, которым нет шестнадцати, одна и та же болезнь и она пройдет за одну ночь, когда им исполнится шестнадцать? А до того времени их нужно держать взаперти, подальше от людей и нельзя ничему учить? Они должны сами придумывать, чем заняться? По-моему, все это не просто шиза, это вообще ни в какие ворота не лезет.

Бойд Хиггинс – если он был Бойдом Хиггинсом – нахмурился, уставился на дорогу и молчал на протяжении полумили. Потом тряхнул головой и улыбнулся:

– Тебе не нужно учиться, Харли. Ты узнаешь все, когда тебе исполнится шестнадцать.

– Узнаю все? Как это – все?

– Все, что тебе нужно знать, и ничего из того, что не нужно. Подожди, и увидишь сам. Когда тебе исполнится шестнадцать, ты будешь полностью готов.

Отъехав четыре мили от гостиницы, «шевроле» сбросил скорость, развернулся и направился назад, к городу. За ним последовала «хонда». Самозванец притормозил и свернул к высоким воротам в каменной стене, уходящей в темноту. Опустив водительское окно, он нажал кнопку на пульте вызова и назвал свое имя. Ворота откатились в сторону.

– Пожалуйста, не делай этого, – взмолился Харли.

– Все будет хорошо, сынок. Они заботятся о тебе.

– Я словно схожу с ума.

– Нет, сынок, не сходишь.

– Может, и схожу.

– Не сходишь. И не сойдешь.

Они проехали по длинной подъездной дорожке к месту, которое не было школой. Никогда не было.

Харли сказал этому человеку, что не боится его, и это было правдой. Но кое-чего он все же боялся.

Он боялся, что проведет в этом месте еще два года.

Он боялся своего шестнадцатилетия и того, что случится потом.

Еще он боялся того, что этот Бойд Хиггинс может оказаться не самозванцем, а его отцом, который почему-то изменился и перестал быть тем, кем был прежде.

Подъездная дорожка вела к дому. Под портиком с колоннами, в янтарном свете, который лился с кессонного потолка, ждали два служителя: женщина, называвшая себя Норин, и мужчина, называвший себя Харви.

Мужчина и мальчик вышли из «рейнджровера» одновременно. Мужчина обошел машину спереди и обнял Харли, потому что Бойд Хиггинс всегда обнимался. Он поцеловал Харли в лоб, потом в щеку, потому что Бойд Хиггинс всегда целовался.

– Я люблю тебя всем сердцем, сынок, – сказал он, потому что Бойд Хиггинс всегда был щедр на слова, говоря о своей любви к жене и ребенку.

Харли посмотрел на него и увидел голубовато-зеленые глаза, которые всегда смотрели на него с любовью, сколько он себя помнил. И сейчас в них проглядывала искренность – искренность и любовь, – но также и другое, вроде того, что он наблюдал в солнечный день, когда катался на лодке по озеру и вглядывался в воду и там, на границе света, видел нечто скрученное, с поплавками, казавшееся таинственным, как и все в этом мире тайн, но тем не менее познаваемое в своем истинном виде. Однако тень в глубинах этих глаз не была такой же ясной и правильной, как очертания придонных рыб в озере, а представляла собой комок страдания, словно этот человек, прощаясь, чувствовал боль, пусть и мимолетную, оттого что все идет не так. Но потом глаза сделались неглубокими, словно под воздействием какой-то силы, демонической и непознаваемой, мужчина стал нечувствительным к горю мальчика. Он улыбнулся, сел в «рейнджровер» и уехал, а Харли, опустошенный и устрашенный, теперь твердо знал: его сюда привез не робот и не человек-стручок, а всего лишь то, что осталось от хорошего человека по имени Бойд Хиггинс.

В понедельник, сидя в самолете, летевшем из Миннеаполиса, Лютер Тиллмен читал одну из толстых тетрадей на спирали с прозой Коры Гандерсан. Он полагал, что это последняя ее вещь, – в тетради оставалось около ста чистых страниц.

Как и прежде, он был очарован. Но две страницы в середине перекликались с тетрадью, которую они с Робом Стассеном нашли на кухонном столе Коры, – навязчивое повторение словосочетаний, постепенно складывавшихся во фразу о пауке, который откладывает яйца в ее мозгу.

Однако эти повторы выглядели иначе. Требовалось раскрыть смысл строк, написанных четким почерком. Но самолет уже приближался к Луисвиллу, и Лютер отложил анализ на потом.