Сергей Че - На закат от Мангазеи [СИ]

Впереди показался отдельно стоящий низкий сарай, от старости вросший в землю. Шагах в двадцати от него на берегу горел костер, вокруг которого сидели канасгеты. Макарин насчитал пятерых.

— Мы пришли, — сказал Саргут. — Я буду играть и петь, как и обещал князю. Постараюсь это делать погромче. На тот случай, если он все же догадался послать к сараю знающего язык слухача.

Сидящие у костра стражники заметили гостей, встали, потянулись к оружию. Саргут крикнул им пару слов, успокаивая. Потом уселся на бревно, между сараем и стражниками, достал лютню, потрогал струны.

— Осторожно там с девкой, — буркнул воевода. — Ведьма она или не ведьма, однако делов и без того натворила порядочно.

Макарин кивнул и шагнул к сараю.

Внутри было полутемно и сыро. Неяркий свет пробивался через пару небольших оконцев и круглую дыру в берестяной крыше. Пол был покрыт утрамбованной соломой, а вдоль стен виднелись пустые клети из тонких жердей. Судя по слабому запаху навоза, здесь раньше держали скот.

Иринья висела на толстом разукрашенном столбе в дальнем углу сарая, едва касаясь ногами пола. Ее руки были подняты и привязаны к железной скобе, которая скрепляла столб с потолочной балкой. Серая домотканая хламида была разодрана в нескольких местах и держалась на честном слове и веревке, которой девка была обмотана вместе со столбом. Вокруг нее, прямо на полу, стояли несколько персидских серебряных блюд с замысловатой чеканкой. На блюдах дымились пучки трав и веток, распространяя запах восточных благовоний.

Иринья смотрела как Макарин медленно подходит к ней, ее широко раскрытые глаза казались безумными.

— Боятся меня, — сказала она. — Колдовские листья запалили, к священному столбу привязали. В надежде, что это меня удержит. Даже подойти пугаются. Ладно, хоть прислужница у них есть, бабка из самоедов. Не боится. Поит, кормит, убирает. А то бы совсем плохо было.

Голос ее был тих и безучастен.

— Они думают, что ты ведьма, — сказал Макарин.

Она усмехнулась.

— Может, они и правы. Я сама себе иногда ведьмой кажусь. Мало во мне от простой покорной бабы.

— Непокорные бабы бывают разные. Не все из них ведьмы. И уж точно не все режут мужиков направо и налево. Зачем ты пырнула ножом Шубина перед тем как сбежать?

Иринья медленно опустила веки. Только сейчас, вблизи, стало ясно, насколько она была изможденной.

— Не знаю. Не помню этого. Словно в пелене все, что было. Тот ублюдок… Разбой, что меня испугался. Его слова.

— Возможно, он что-то перепутал.

Иринья скривилась.

— Может и перепутал. А может и впрямь видел что-то. Видел, как меня… Но это же невозможно, дьяк! Хорушка не мог!

— Твой Хорушка все мог. И ты это знаешь.

Иринья замолчала, глядя себе под ноги и кусая губы.

— Что ты еще помнишь? — спросил Макарин.

— Почти ничего. Помню, как прыгала вниз. Помню, как бежала. А зачем, почему, что было до этого… Шубин хоть жив остался?

— Кто его знает. На ногах вроде держался… А как добежала до леса и как стояла на его опушке помнишь? И кто стоял перед тобой?

Иринья резко подняла голову и пристально глянула в лицо Макарину.

— Если даже ты что-то видел, дьяк, это не значит, что это было на самом деле. И тем более это не значит, что ты понимаешь, что ты видел.

— Я привык верить собственным глазам.

— Здесь лучше забыть про эту привычку. Тебе кажется одно, а на деле это совсем другое.

— Если не верить глазам, тогда чему же верить?

— Верь тому, что считаешь правильным. В этом и состоит настоящая вера.

— Удобная позиция. Только вот как понять, что правильно, а что нет, если не понимаешь, что вокруг происходит? Пропавшие идолы, спящие по году бабы, дикарские легенды, теперь вот чудище из леса.

— Никакое это не чудище, — пробормотала Иринья.

— А кто ж тогда?

Иринья помолчала, прикусив растрескавшуюся от жажды нижнюю губу. Снаружи донеслись звуки лютни и хрипловатый голос Саргута стал громко выводить что-то заунывное.

— Неважно, — сказала. — Лучше пить подай. Вон бадейка у стены, с ковшиком.

Макарин набрал воды из деревянного ведра, поднес ковш к ее губам. Иринья жадно выпила, обливаясь и захлебываясь.

— Это тот, кто поможет мне найти отца, — сказала она, отдышавшись. — Если тебе нужен караван, ты будешь делать, что я скажу. Без меня тебе его не найти.

— Больно много на себя берешь, — тихо отчеканил Макарин. — Не забывай, кто я, а кто ты.

— Э, дьяк, — усмехнулась девка, — Можешь забыть здесь про свои чины и должности. В лесу да пустошах они ничего не значат. Это тебе не Москва. Хочешь караван отыскать — слушай. Не хочешь — не заставляю.

— Ты не в том положении, чтобы указывать. Сгниешь тут в сарае, никто и не узнает.

— Ничего ты, дьяк, не знаешь о моем положении, — сверкнула она глазами. — Не ты, так другие мне помогут. Но тогда этим другим и идол достанется. А ты можешь ползти домой, не выполнив задания, как побитая собака.

Красная пелена вдруг нахлынула перед глазами, гнев поднялся из темных глубин, чего с Макариным уже давно не бывало. Он схватил наглую девку за горло, прижал к столбу, поднимая вверх, слыша, как она хрипит и чувствуя, как сотрясается под его пальцами яремная вена.

— О, а ты действительно любишь делать бабам больно, а, дьяк? — просипела Иринья. — Тебе это нравится? Власть чувствовать?

Ее тело изгибалось у столба, мягкое и податливое. И без того рваная ткань совсем разошлась, обнажив высокие полные груди с розовыми девичьими сосками. Макарин было отшатнулся, убрав руку с ее горла, но почувствовал, как расходятся под его коленом ее бедра. Волна желания смыла все, разум, мысли, весь мир, он впился ртом в ее пухлые сладкие губы, срывая обеими руками остатки одежды с ее тела. Мешали веревки, и он судорожно рванул их, услышав, как она пискнула от боли, развязал, скинул их на пол вместе с ее хламидой и собственным кафтаном. Теплые шелковистые бедра задрожали под его ладонями, когда он резко развел их в стороны, подхватил ее, поднял, прижал спиной к столбу. Ее широко раскрытые глаза цвета чистой голубой воды были теперь так близко, что он тонул в них, словно в огромных глубоких озерах, но и они пропали, как только он резким толчком вошел в нее. Ее дрожащие ресницы, ее выступивший румянец, прядь светлых волос, ее поднятые и привязанные к столбу руки, все вокруг заволокло сладкой пеленой, а он все вбивал и вбивал в нее свой затвердевший до боли кол, глубже и глубже, стараясь разодрать, сделать ей тоже больно, так больно, чтобы она визжала и молила, но видел лишь как ее приоткрытый от страсти рот изгибается в довольной улыбке, и тогда в его голове не осталось больше ничего, кроме навязчивой мысли о столбе, выдержал бы он, не упал бы, ведь он поддается, поддается с каждым ее стоном, и скоро рухнет на землю, вместе с ним, вместе с ней, рухнет с таким грохотом, что сбегутся все окрестные канасгеты.