Дэн Браун - Инферно [litres]

Также с небес на землю спускались, но уже по прямой, длинные тросы, на которых были подвешены многочисленные сверкающие люстры. Казалось, они висели так низко, что высокий человек мог запросто задеть их головой. Однако это была еще одна оптическая иллюзия, которую создавало огромное пространство. На самом деле расстояние от люстр до пола составляло больше двенадцати футов.

Грандиозность размеров Айя-Софии, как и других великих храмовых сооружений, служила двум целям. Во-первых, она показывала Богу, как велико Его почитание людьми. Во-вторых, показывала верующим их истинное место – сами физические размеры настолько подавляли, что любой, кто оказывался внутри храма, невольно ощущал свою ничтожность. Перед лицом Господа человек чувствовал себя жалкой пылинкой, крошечным атомом в руках Всевышнего.

Пока человек не осознает свою ничтожность, Господь ничего не сможет из него сотворить . Мартин Лютер сформулировал эту мысль в шестнадцатом веке, но именно этой идеей руководствовались зодчие с самого момента зарождения религиозной архитектуры.

Лэнгдон взглянул на Брюдера и Сински, которые завороженно рассматривали купол и только сейчас посмотрели вниз.

– Господи Иисусе! – не удержался Брюдер.

– Именно! – восторженно подхватил Мирсат. – И Аллах с Мухаммедом тоже!

Хмыкнув про себя, Лэнгдон наблюдал, как их гид обратил внимание Брюдера на алтарную часть, где по бокам мозаичного изображения Иисуса располагались два массивных диска с выведенными каллиграфической арабской вязью словами «Аллах» и «Мухаммед».

– В нашем музее, – объяснил Мирсат, – мы стремимся напомнить посетителям, что это священное место использовалось разными религиями и поэтому здесь выставлены христианские артефакты, относящиеся к тем временам, когда Айя-София была базиликой, и исламские – периода, когда она служила мечетью. – Он гордо улыбнулся. – Несмотря на противостояние религий в реальном мире, здесь эти артефакты мирно соседствуют. Я знаю, что вы с этим согласны, профессор.

Лэнгдон одобрительно кивнул, вспомнив, что, когда базилику превратили в мечеть, все, имевшее отношение к христианству, было замазано побелкой. Сочетание восстановленной христианской иконографии с исламской символикой создавало завораживающий эффект, поскольку сама их стилистика была диаметрально противоположной.

В то время как христианская традиция отдавала предпочтение изображению ликов богов и святых, ислам фокусировал внимание на каллиграфии и орнаментах, призванных показать всю красоту мира, созданного Всевышним. Исламская традиция исходила из того, что только Господь мог создать жизнь, поэтому человеку не дозволено изображать что-либо живое – ни богов, ни людей, ни даже животных. Объясняя как-то студентам эту концепцию, Лэнгдон привел такой пример:

– Мусульманский Микеланджело никогда бы не смог изобразить лик Господа на потолке Сикстинской капеллы – он бы просто написал Его имя. Изображение лика Бога считалось бы богохульством. И христианство, и ислам логоцентричны, – продолжал он, – поскольку во главу угла ставят Слово. В христианской традиции Слово является плотью, о чем и говорится в Евангелии от Иоанна: «И Слово стало плотью, и обитало с нами». Поэтому изображать Слово в человеческой форме допустимо. В исламской же традиции, напротив, Слово не является плотью и должно оставаться в форме Слова… чаще всего в виде каллиграфически выведенных имен исламских святых.

Один из студентов Лэнгдона удивительно точно резюмировал это сложное различие пометкой на полях: «Христианам нравятся лица, мусульманам – слова».

– А здесь, – продолжил Мисрат, показывая на другой конец потрясающего по красоте зала, – вы видите уникальное соединение христианства с исламом.

В просторной апсиде Богоматерь с младенцем Христом смотрели с потолка на мирхаб – полукруглую нишу, которая в мечетях указывает направление на Мекку. Рядом поднималась лестница, которая вела, казалось, на кафедру христианского проповедника, но на самом деле на минбар, с которого имам читал пятничную проповедь. А то, что можно было принять за место на клиросе в алтарной части, оказалось махфилем – огороженным решеткой возвышением для муэдзина, на котором он преклоняет колени и сопровождает молитву имама, нараспев произнося специальные славословия.

– Мечети и христианские соборы удивительно похожи, – заявил Мирсат. – Традиции Востока и Запада далеко не так различны, как принято считать.

– Мирсат! – нетерпеливо обратился к нему Брюдер. – Мы бы хотели поскорее увидеть захоронение Дандоло, если вы не против.

Мирсат поморщился, будто подобная торопливость являлась проявлением неуважения к зданию.

– Да, – подтвердил Лэнгдон, – прошу нас извинить за спешку, но у нас очень жесткий график.

– Будь по-вашему, – вздохнул Мирсат и показал на высокий балкон справа. – Давайте поднимемся и посмотрим гробницу.

– «Поднимемся»? – изумленно переспросил Лэнгдон. – А разве гробница находится не в крипте? – Он помнил лишь, как она выглядела, но не знал, где именно располагается. Ему казалось, что она должна находиться где-то в темных подземных помещениях.

Мирсата, похоже, этот вопрос сильно удивил.

– Нет, профессор, могу вас заверить, что гробница Энрико Дандоло совершенно точно находится наверху.

Что, черт возьми, происходит? – терялся в догадках Мирсат.

Когда Лэнгдон попросил показать гробницу Дандоло, Мирсат подумал, что это для отвода глаз. Никто никогда не просит показать эту гробницу. Мирсат решил, что на самом деле Лэнгдона интересовало загадочное сокровище, расположенное рядом с ней, а именно мозаичный деисусный чин со Спасом Вседержителем, который считался одним из самых таинственных художественных произведений во всем здании.

Лэнгдон изучает эту мозаику, но не хочет афишировать свой интерес , заключил он, посчитав, что профессор, наверное, втайне ото всех пишет работу об этом деисусе.

Но теперь он не знал, что и думать. Профессор наверняка был в курсе, что мозаичный деисусный чин располагается на втором этаже, тогда почему он так удивился?

Разве что и в самом деле ему нужна гробница Дандоло?

Озадаченный, Мирсат повел их по лестнице мимо одной из двух знаменитых урн Айя-Софии – огромного сосуда эллинистической эпохи емкостью тысяча двести литров, выточенного из цельного куска мрамора.

Уже молча поднимаясь в окружении гостей, Мирсат заподозрил неладное. Коллеги Лэнгдона вовсе не походили на ученых. Один из них напоминал военного – крепкий, решительный и одет во все черное. Что до женщины с серебристыми волосами, то Мирсат никак не мог отделаться от мысли, что где-то ее уже видел… Может, по телевизору?