Дэн Браун - Инферно [litres]

Посылка, о которой я просил Сински.

Лэнгдон торопливо развернул сверток и вынул драгоценное содержимое. Как он и просил, оно было аккуратно упаковано и завернуто в пузырчатую пленку.

К его удивлению, в посылке оказалось еще кое-что. Судя по всему, Элизабет Сински, используя свое немалое влияние, сумела вернуть ему даже то, о чем он и не просил. В посылке были его вещи – рубашка с пуговками на воротничке, брюки цвета хаки и твидовый пиджак. Вся одежда тщательно вычищена и выглажена. Прислали даже его кожаные туфли, тоже начищенные. Порадовался он и возвращенному бумажнику.

Но особенно приятно его удивил последний предмет, при виде которого он не смог сдержать довольной улыбки, хотя и понимал, что так сильно дорожить им было по-детски глупо.

Мои часы с Микки-Маусом!

Лэнгдон немедленно надел их на руку, и знакомое ощущение потертого кожаного ремешка на запястье странным образом вселило в него чувство стабильности и уверенности. Полностью переодевшись в свою одежду, Роберт Лэнгдон снова ощутил себя самим собой.

Позаимствовав у менеджера отеля сумку с символикой «Брунеллески», он положил в нее прибывший в посылке драгоценный предмет и вышел на улицу. Вечер был очень теплым, что делало прогулку по улице Кальцайуоли в сторону палаццо Веккьо с его одинокой башней особенно приятной.

В палаццо он обратился в службу охраны, поскольку заранее предупредил, что хочет встретиться с Мартой Альварес. Его направили в Зал пятисот, в котором по-прежнему находилось много туристов. Прибыв на место в точно назначенное время, Лэнгдон рассчитывал, что Марта его уже ждет, но ее нигде не было видно.

Остановив проходившего мимо экскурсовода, он спросил:

– Scusi? Dove passo trovare Marta Alvarez? [43] Извините, где я могу найти Марту Альварес? ( ит .)

Тот, расплывшись в широкой улыбке, ответил на ломаном английском:

– Синьора Альварес? Ее нет. Она родить! Каталина! Красавица!

Лэнгдон был рад услышать о Марте такие чудесные новости.

– Ahh… che bello. Stupendo! [44] Как… хорошо. Замечательно! ( ит .)

Экскурсовод поспешил дальше, а Лэнгдон задумался, как лучше поступить с содержимым сумки.

Приняв решение, он быстро прошел мимо фрески Вазари через заполненный туристами Зал пятисот к лестнице, которая вела к музею палаццо, стараясь не попадаться на глаза охранникам.

Наконец он оказался возле узкого коридора, соединявшего два зала музея. В нем было темно, а вход перегораживали два столбика с цепочкой, на которой висела табличка «CHIUSO/ЗАКРЫТО».

Оглядевшись, Лэнгдон приподнял цепочку и проскользнул под ней в темное помещение. Там он осторожно достал из сумки завернутый в пузырчатую пленку предмет и распаковал его.

На него снова смотрела посмертная маска Данте. Она была все в том же пакете, в котором Лэнгдон оставил ее в камере хранения на вокзале Венеции, откуда ее и забрали по просьбе профессора. Маска была в идеальном состоянии, если не считать стихотворения, написанного на ее обратной стороне изящным шрифтом, закрученным в спираль.

Лэнгдон посмотрел на старинный шкафчик, который использовался в качестве витрины. Посмертная маска Данте выставлялась лицом к посетителям… так что никто ничего не заметит.

Он осторожно вынул маску из пакета, а затем очень бережно водрузил на прежнее место. Маска снова обрела покой на своей привычной обивке из красного бархата.

Лэнгдон закрыл дверцу витрины и немного постоял, разглядывая лицо Данте, призрачно белевшее в темном помещении. Наконец-то дома.

Прежде чем покинуть музей, профессор незаметно отставил в сторону столбики с цепочкой и табличкой, загораживавшие вход в коридор. А затем остановил проходившую по галерее молодую сотрудницу.

– Signorina? В витрине с посмертной маской Данте надо включить свет. В темноте ее очень плохо видно.

– Извините, – ответила та, – но этот экспонат сейчас не выставляется. Маска Данте находится в другом месте.

– Как же так? – притворно удивился Лэнгдон. – А я только что ею любовался!

На лице женщины отразилась растерянность. Она бросилась в коридор, а Лэнгдон тихо выскользнул из музея.

Самолет компании «Алиталия», совершавший ночной рейс в Бостон, летел на запад на высоте тридцати четырех тысяч футов. Внизу простирались залитые лунным светом темные воды Бискайского залива.

На борту Роберт Лэнгдон перечитывал «Божественную Комедию». Мелодичность строф, написанных терцинами [45] Стихотворная форма, состоящая из трехстиший, построенных на рифмовке средней строки каждого трехстишия с двумя крайними строками следующего. , вкупе с гулом реактивных двигателей оказывали на него гипнотически убаюкивающее действие. Слова Данте, казалось, текли со страниц и вызывали в сердце профессора отклик, словно были только что написаны специально для него.

Читая, он вновь убеждался в том, что поэма Данте была не столько об ужасах преисподней, сколько о силе человеческого духа, способного выдержать любые испытания, какими бы тяжкими они ни оказались.

За бортом показалась полная луна – яркая и завораживающая, она затмевала все другие небесные светила. Глядя в иллюминатор на раскинувшееся перед ним бескрайнее пространство, Лэнгдон вспоминал события последних дней.

Самое жаркое место в аду уготовано тем, кто в пору нравственного испытания предпочитает оставаться в стороне . Никогда прежде Лэнгдон не осознавал смысл этих слов так ясно. В опасные времена нет греха страшнее бездействия.

Лэнгдон знал, что он, как и миллионы других людей, повинен в этом грехе. Мир захлестнула пандемия нежелания людей смотреть правде в глаза, когда речь заходит о судьбе всего человечества. Лэнгдон пообещал себе никогда об этом не забывать.

Самолет мчался на запад, а Лэнгдон думал о двух отважных женщинах, которые сейчас находились в Женеве, чтобы встретить будущее лицом к лицу и смело ответить на вызовы изменившегося мира.

На горизонте появились облака, они становились все больше, и наконец одно из них наползло на луну и погасило ее яркий свет. Роберт Лэнгдон откинулся на кресле, чувствуя, что его одолевает сонливость. Выключив лампочку над головой, он бросил последний взгляд в иллюминатор. Мир в темноте за окном преобразился. На небе мерцали россыпи ярких звезд.

Я хотел бы выразить самую искреннюю признательность – в первую очередь, как всегда, своему редактору и близкому другу Джейсону Кауфману, за его трудолюбие и талант… но, главное, неиссякаемый оптимизм.

Моей потрясающей жене Блайт за ее любовь и понимание, а также за превосходное чутье и помощь в качестве редактора.