Виктория Шваб - Архив [litres]

– У меня наверху есть аспирин, – предлагаю я. Он смеется и запрокидывает голову назад, чтобы посмотреть на меня.

– Все нормально. Но все равно спасибо.

Я потрясена переменой в его тоне. Никаких подколок, бравады и кокетства. Просто долгожданное облегчение.

– Наверное, свежий воздух мне не помешает.

Он поднимается на ноги и идет через вестибюль. Я следую за ним. Выйдя в сад, он оседает на скамью и устало потирает глаза. Солнце стоит в зените, и я понимаю, что Уэсли был прав – днем сад выглядит совершенно по-другому. Открытым, словно выставленным напоказ. На закате он казался укромным местечком с кучей тайников. Сейчас никаких тайн не осталось.

У Уэсли понемногу проходит бледность, но глаза остаются печальными и безжизненными. Я хотела бы знать, что он почувствовал, что увидел, но он молчит.

Я сажусь на другой край скамейки.

– Ты уверен, что все в порядке?

Он моргает, потягивается, и спустя мгновение это уже обычный Уэсли: хитрая улыбка, непринужденный флирт.

– Я в порядке. Просто немного отвык читать людей – давно не было практики.

Меня охватывает ужас.

– Ты читаешь людей? Но как?

Уэсли пожимает плечами.

– Так же, как ты читаешь все остальное.

– Но они же неупорядочены. Они громкие, истеричные…

Он пожимает плечами.

– Они просто живые. И может быть, они неупорядочены, но все самое главное лежит на поверхности. Одним прикосновением ты можешь узнать очень много.

У меня внутри все переворачивается.

– А меня ты когда-нибудь читал?

Уэс не на шутку задет. Он качает головой.

– Даже если знаю, как это делается, я не превращаю свое занятие в спорт. Кроме того, это против правил Архива, и что бы ты обо мне ни думала, мне бы хотелось оставаться на хорошем счету.

И мне тоже.

– Как ты можешь выдерживать подобное? – Меня передергивает. – Даже когда на мне кольцо, ощущения ужасные.

– Нельзя прожить всю жизнь, так ни к кому не прикоснувшись.

– Посмотрим, – упираюсь я.

Уэсли медленно поднимает руку и тянется указательным пальцем ко мне.

– Это не смешно.

Но он не останавливается.

– Я. Отрежу. Тебе. Пальцы.

Он вздыхает и опускает руку. Потом кивает на меня. Оказывается, в том месте, где край духовки врезался в перевязку, потекла кровь и пропитала бинт.

Я отстраненно смотрю на расплывавшееся красное пятно.

– Нож.

– Ого, – говорит он.

– Нет, правда. Парень-подросток с огромным ножом в руках.

Он корчит недовольную гримасу:

– Убийцы Хранителей. Подростки с ножами. Когда я отвечал за эту территорию, она не была такой забавной.

– Просто мне, как всегда, везет.

– Ты уверена, что я ничем не могу тебе помочь?

Я улыбаюсь, главным образом потому, что во второй раз он так аккуратно продумал вопрос, словно боясь спугнуть меня. Но мне больше не нужно сложностей.

– Без обид, но я уже давно к такому привыкла.

– И как оно?

Я должна держать язык за зубами, но когда правда сама подступает к горлу, сложно соврать.

– Я стала Хранителем в двенадцать лет.

Он хмурит брови.

– Но ведь возрастной ценз – шестнадцать.

Я небрежно пожимаю плечами.

– Мой дед подал петицию.

Лицо Уэсли принимает злобное выражение, когда он сознает смысл сказанного:

– Он передал свою работу ребенку.

– Нет… – начинаю я.

– Каким надо быть выродком, чтобы… – Он замолкает, потому что я схватила его за грудки и придавила к скамье. На мгновение он становится обычным человеком, а я – Хранителем, и мне плевать на оглушающий шум, вызванный нашим соприкосновением.

– Даже не смей… – шиплю я.

Его лицо становится непроницаемым. Я медленно ослабляю хватку и отпускаю его горло. Он подносит пальцы к шее, не сводя с меня глаз. Мы оба замираем.

Наконец он улыбается:

– А я-то думал, ты не любишь трогать людей.

Взвыв от досады, я отталкиваю его и сажусь на самый дальний краешек скамейки.

– Прости, – говорю я. Сад эхом повторяет мои слова.

– Теперь я знаю точно, – отшучивается он, – ты не дашь мне спуску.

– Не стоило мне…

– Это мне не стоило лезть не в свое дело, – говорит он. – Ведь твой дед наверняка знал, что делал.

Напряженный смешок застревает у меня в горле.

– Уэс, для меня это так непривычно: делиться. Встретить человека, которому я могу все рассказать. И я очень ценю твою поддержку… Звучит неубедительно. У меня никогда не было… Какая тупость! Наконец-то в моей жизни появилось что-то хорошее, а я уже и это успела испортить.

Мои щеки горят, и, чтобы перестать нести чушь, я закусываю губу.

– Эй! – Он игриво стучит носком своей кроссовки о мою. – Я чувствую то же самое, понимаешь? Я тоже к этому не привык. И я никуда не сбегу. Понадобится не меньше трех попыток убить меня, чтобы я отстал. И даже если так, как только дело дойдет до сладкой выпечки, я все равно вернусь.

Он с торжественным видом встает со скамьи.

– На этой оптимистической ноте я ретируюсь, чтобы залечить свою поруганную гордость.

Он произносит это с заразительной улыбкой. Я не могу оставаться серьезной, глядя на него.

Как ему удается так легко распутывать гордиевы узлы отношений? Я провожаю его до вестибюля, и после того как крутящаяся дверь заунывно скрипит за его спиной, закрываю глаза и устало опускаюсь на ступеньки. И чувствую легкое царапанье в кармане. На Архивном листе появилось новое имя.

Анджела Прайс, 13.

Становится все труднее оставлять лист пустым. Я шагаю к ближайшей двери в Коридоры, слышу поскрипывание и оглядываюсь. Это мисс Анджели с сумками, полными покупок. На мгновение у меня перед глазами встает похожая картинка: Маркус Эллинг с пакетом продуктов поднимается по лестнице в последние записанные секунды своей жизни. Я моргаю, и дородная женщина снова вплывает в поле моего зрения.

– Здравствуйте, мисс Анджели, – говорю я. – Я могу вам помочь?

Я протягиваю руки, и она вручает половину сумок мне.

– Вы просто вынуждены это сделать, дорогая.

Придумывая, с чего лучше начать разговор, я шагаю за ней. Она знает прошлое Коронадо, знает его секреты. Нужно просто подобрать к ней ключ. Вопросы в лоб ни к чему не привели, но может, стоит попробовать окольным путем? Я вспоминаю ее гостиную, заставленную антиквариатом.

– Можно задать вам вопрос, – начинаю я, – насчет вашей работы?

– Конечно, – говорит она.

– Почему вы решили стать коллекционером?

Я понимаю, когда люди трепетно хранят собственное прошлое, но не понимаю, зачем делать то же самое с прошлым посторонних людей.

Раскатисто засмеявшись, она останавливается на лестничной площадке.

– Каждая вещь ценна по-своему. Каждая содержит в себе историю.

Если бы она только знала.

– Иногда всю прошедшую жизнь предмета буквально можно ощутить спинным мозгом. И я всегда чувствую, где оригинал, а где – подделка.