Роберт Хайнлайн - Марсианка Подкейн. Гражданин Галактики (сборник)

Старик гневно взмахнул рукой:

– Это не решение. Нет! Я собираюсь отослать тебя отсюда.

– Но ты обещал, что не станешь этого делать!

– Я ничего не обещал.

– Но мне вовсе не нужна свобода! Если ты освободишь меня, что ж, я останусь с тобой.

– Я имел в виду другое.

После долгой паузы Торби спросил:

– Ты собираешься продать меня, пап?

– Не совсем. В общем… и да и нет.

Лицо Торби застыло. В конце концов он спокойно произнес:

– Так или иначе… я знаю, что ты имеешь в виду… и я полагаю, возражения тут неуместны. Это твое право, и ты был лучшим… хозяином… в моей жизни.

– Я тебе не хозяин!

– Так написано в бумагах. Это же подтверждает номер у меня на ноге.

– Не говори так! Никогда так не говори!

– Раб должен говорить именно так либо вообще молчать.

– В таком случае умолкни, ради бога! Давай-ка я все тебе объясню, сынок. Здесь тебе не место, и мы оба это знаем. Если я умру, не успев освободить тебя, то ты перейдешь во владение Саргона.

– Пусть сперва поймают меня!

– Поймают. Но, даже дав тебе вольную, я не решу твоих проблем. Какие гильдии принимают вольноотпущенников? Нищие? Возможно. Но ты вырос, и тебе все труднее попрошайничать. Большинство освобожденных, как ты знаешь, продолжают работать на прежних хозяев, ибо рожденные свободными не любят копаться в дерьме. Они недолюбливают вольноотпущенников и ни за что не соглашаются работать вместе с ними.

– Не беспокойся, пап. Я не пропаду.

– А я беспокоюсь. Так что слушай меня. Я собираюсь продать тебя знакомому, который вывезет тебя с планеты. На обычном корабле, не на невольничьем. Но вместо того, чтобы доставить тебя туда, куда положено по грузовой декларации…

– Нет!

– Придержи язык! Тебя отвезут на планету, где рабство запрещено законом. Не могу сказать, куда именно, потому что не знаю маршрута корабля и даже того, на какой именно звездолет ты попадешь; детали еще надо будет продумать. Но я уверен, что ты сумеешь хорошо устроиться в любом свободном обществе.

Баслим умолк, чтобы еще раз взвесить и оценить мысль, которая пришла ему в голову. Быть может, послать парня на планету, где родился он сам, Баслим? Нет. И не только потому, что это очень трудно устроить, но и потому, что там не место для молокососа-эмигранта… Нужно отправить его в один из пограничных миров, где человеку достаточно острого ума и трудолюбия. Есть несколько таких не очень далеко от Девяти миров. Баслим вновь пожалел о том, что не смог узнать, откуда Торби родом. Может быть, дома у него есть родственники, люди, которые помогли бы мальчику. Какого черта! Почему нет никакого метода идентификации, распространенного на всю Галактику!

– Это лучшее, что я могу сделать, – продолжал Баслим. – От момента продажи до старта корабля тебе придется побыть на положении раба, но что значат несколько недель по сравнению с возможностью…

– Нет!

– Не глупи, сынок.

– Может быть, я говорю глупости. Но я не сделаю этого. Я остаюсь.

– Вот как? Сынок… мне неприятно это говорить, но ты не можешь мне помешать.

– Да?

– Ты сам говорил, что у меня есть бумаги, в которых сказано, что я имею право тебя продать.

– Ох…

– Иди спать, сынок.

Баслим не мог уснуть. Часа через два после разговора он услышал, как Торби тихонько поднялся. По шороху Баслим мог проследить каждое его движение. Торби оделся (то есть попросту обмотался набедренной повязкой), вышел в соседнюю комнату, порылся в хлебнице, напился впрок воды и ушел. Его чаша для подаяний осталась дома: он даже не приблизился к полке, на которой та обычно стояла.

После его ухода Баслим повернулся на другой бок и попытался уснуть, но сон не шел. Старику было слишком больно. Ему и в голову не пришло остановить мальчика: Баслим слишком уважал себя, чтобы не признавать права других на самостоятельные решения.

Торби не было четверо суток. Он вернулся ночью, и Баслим слышал его шаги, но и теперь не сказал мальчику ни слова. Зато он впервые за эти дни смог уснуть спокойным и крепким сном. Утром он встал, как обычно, и произнес:

– Доброе утро, сынок.

– Доброе утро, пап.

– Займись завтраком. Мне нужно кое-что сделать.

Вскоре они сидели над мисками горячей каши. Баслим, как всегда, ел аккуратно и равнодушно. Торби только ковырял кашу ложкой.

– Папа, когда ты собираешься меня продать? – наконец выпалил он.

– А я не собираюсь.

– Вот как?

– В тот день, когда ты убежал, я сходил в архив и выправил вольную грамоту. Ты свободный человек, Торби.

Торби с удивлением посмотрел на старика и опустил глаза. Маленькие горки каши, которые он нагребал ложкой, тут же расплывались. Наконец он сказал:

– Жаль.

– Если бы тебя поймали, то ты был бы беглым рабом, и я хотел этого избежать.

– Ох! – Торби задумался. – А за это полагается порка и клеймо? Спасибо, папа. Пожалуй, я вел себя глупо.

– Ты прав. Но я думал не о наказании; порка и клеймо – штуки, о которых быстро забываешь. Я думал о том, что после второй поимки все могло бы быть гораздо хуже. Лучше уж сразу быть укороченным, чем пойманным с клеймом.

Торби совсем забыл о своей каше.

– Папа, а что делает с человеком лоботомия?

– Мм… Можно сказать, что лоботомия облегчает труд на ториевых рудниках… впрочем, давай-ка не будем говорить о таких вещах за столом. Ты поел? Тогда бери чашу и не теряй времени. Нынче утром аукцион.

– Ты хочешь сказать, что я могу остаться?

– Здесь твой дом.

С того дня Баслим больше не предлагал мальчику уйти. Освобождение Торби ничего не изменило ни в их распорядке дня, ни в их отношениях. Торби сходил в Имперский архив, внес налог, а заодно и традиционный дар, как полагалось в таких случаях. После этого номер на его теле был перечеркнут татуированной линией, а рядом выкололи печать Саргона, номера книги и страницы, на которой было записано, что он отныне свободный гражданин Саргона, обязанный платить налоги, нести воинскую службу и голодать без препятствий и ограничений.

Служащий, наносивший татуировку, взглянул на серийный номер Торби и сказал:

– Непохоже, чтобы эта штука была у тебя от рождения. Что, обанкротился твой старик? Или предки тебя продали, чтобы поскорее избавиться?

– Не твое дело!

– Не умничай, парень, или ты узнаешь, что иголка может колоть больнее. А теперь отвечай мне вежливо. Согласно твоему клейму ты принадлежал фабрике, а не частному лицу, и, судя по тому, как оно расплылось и выцвело, тогда тебе было пять-шесть лет. Так когда и где тебе его тиснули?

– Я не знаю. Правда, не знаю!

– Вот как? То же самое я говорю своей жене каждый раз, когда она задает всякие вопросы… да не дергайся ты! Я уже почти закончил. Ну что ж… поздравляю тебя с вступлением в ряды свободных людей. Сам-то я свободен уже давно, и вот что я хочу сказать тебе, парень: да, ты почувствуешь свободу, но это не значит, что тебе от этого будет легче жить.