Сесиль Монблазе - У коленей Ананке

Солнце пригревало, и роса, остановившаяся на длинной колючей травине, сползала вниз. Ему было по-прежнему холодно в своем запачканном печеньем для Гнедка мундирчике. Что поделаешь, у того были такие большие зубы, размером с целый глаз Паулетты, только желтые и неопрятные. Иногда ему хотелось взять щетку и провести по ней вдоль и поперек зубов, но странно смотревший на него мальчишка говорил, что лошадь умеет сама себе их вычищать травой, а Гнедко просто старый. У него на жилистой шее были проплешины, похожие на укус моли ковра, и очень часто Паулетта проводил по ним пальцем, дотрагиваясь до теплой розовой кожи. Мальчик, которому он не нравился, говорил, что цветы живые, однако Паулетта никогда не видел, чтобы они поводили хотя бы одним из своих лепестков, лишь качались в траве. Один философ, к которому Паулетта пришел, сказал, что цветок и девочка и мальчик и потому может сам производить себе ребенка в маленькой потаенной комнате где-то в самом цветке, а то, что выпустит одуванчик и разлетится по всему свету, должно упасть в землю, занырнуть туда, как в одеяло, и потом встать. Ему было странно, что для его собственного роста, как не менее живого существа, чем цветы, полагались философы, взрослые типа Рады, которые смотрели за ним и учили, как правильно знакомиться с посторонними людьми, а также странные книги с рисунками и компьютеры с изображениями тех вещей, что он никогда не увидит.

Кстати, по-моему, он ни разу не видел тех людей, о которых ему рассказывали на прошлом уроке философы! Негров, например, и оке. океанцев или как их там. Да и что такое Океания, а, Гнедок? Лошадь смирно подошла, откликаясь на свое имя, и стала брать своими большими мягкими губами траву возле него, часть из нее сыпалась ему на мундирчик.

– Это же остров, правда? Земля, окруженная водой и ракушками? Я не видел ракушек, хотя тот парень… – Он упорно продолжал именовать мальчика «парнем», как он сам себя называл, говорит, что они водятся в речке, а речка находится… Если через усадьбу, которой называется деревянный дом того человека, пройти вверх, можно через холм, но надо взять право, потом лесом – то есть через разные деревья по тропинке, и выйдешь к большой воде, там ее много, как в ванной, и нет бортов.

– И как они водятся?

– В основном они лежат на берегу уже открытые, иногда в них есть липучки, знак, что там был червяк, – неохотно сказал мальчишка. – Впрочем, шел бы ты.

– Ты неправильно говоришь, – сказал Паулетта. – Не «шел бы ты», а «не пойти ли вам».

– Но ты тут один, – возразил мальчик.

– Нет, когда ты с кем-то говоришь, их всегда много, когда посылаешь, их еще больше, – возразил маленький страж.

– Не понимаю, – честно сознался мальчик и насупил нос, на котором выступили веснянки. – Они становятся чертями?

– А что такое черти? – поинтересовался Паулетта и вошел в сарай, тень от которого падала мальчику на лоб.

– Черти – эт типа тебя, не мальчики и не девочки, они черные и мохнатые.

– Как Арма?

– Хуже, на них кататься нельзя, хотя мне говорил философ, что как-то один поц на них катался, – признался мальчик, жуя соломинку.

– У тебя были философы? – спросил Паулетта.

– Да, один даже проводил у меня экзамен и признал, что я не могу быть пригодным для повышения, – сознался тот.

– Это значит, нам с тобой нельзя общаться? – решил все-таки выяснить вопрос Паулетта, держась за загородку, за которым пребывал Гнедко, пофыркивая в предчувствии поездки носом.

– Да я бы и сам не хотел, – сказал мальчик. – Ты понимаешь?

Паулетта отвернулся, чтобы тот не видел, как у него защемило в глазу и оттуда выскочила слезинка, направившаяся по щеке, стянув кожу.

– Нет, не понимаю. Это странно. Меня все любят, хотя философ и сказал, что я не должен так говорить, потому что все – слишком обширная категория, и…

– Не знаю, что такое «категория», – сплюнул веснушчатый мальчик на землю травинку, – только ты никакая не категория, мама говорит, что ты вообще извращенец, не так тебя родили там, ногами вперед или что, а кто-то при рождении взял тебя за голову, оттого тебе и кажется то, чего нет на свете…

– Например, что? – вскинулся Паулетта, и слезинка его, остановившаяся на подбородке, капнула при гордом вскидывании головы на свету и долетела до руки мальчика. – Мне не велено ходить до реки, но скоро – очень скоро – нас будут обучать взрослые стражи, и мы дойдем до реки, переплывем сквозь нее с автоматами на плече, научимся разжигать костер и находить места по значкам на карте. Мы узнаем больше тебя! Мы научимся лечиться травами, каких у вас нет, некоторые из нас пойдут дальше и узнают, как травы на божественном языке называются…

– Это как же? – произнес мальчик, почесав в затылке.

– На латыни! Мы будем переходить через сугробы снега в повозках с лошадями, плыть около льдин, мы увидим все то, о чем ты даже не читал, – захлебывался Паулетта, не переставая смахивать кивками головы слезы.

– Но я читал… – пробовал возразить мальчик, уже всерьез озабоченный поведением собеседника. – Нас учили. Ну что ты как девочка, а?

– Потому что я девочка, как ты не понимаешь! – заорал Паулетта, шагая назад и бросаясь в него охапками соломы. – Веришь ты в это или нет!

– Нет, – просто ответил пацан и отступил к выходу. Солнце ударило пока еще неярким светом ему в лицо и высветила веснушки, как печать на документах Паулетты, рыжим по молочно-белому.

И ведь он так и не подружился с ним и не сказал ему свое имя, подумал страж, а теперь уже никогда не подружится. Солнце встало высоко и пекло ему прямо в голову, но он не ощущал ничего, задумавшись над тем, что говорили ему философы, даже ни разу не сев на коня и не потренировавшись к предстоящей джигитовке. Возможно ли, что природа существенно ухудшилась с прошлого века, и нам не вернуть ее обратно? Вдоль его лица, занудно звеня, летала мошка. Когда она как-то села на его ладонь, почему-то выбрав этот самый невкусный, по ее обычному мнению, объект кормежки, он посмотрел и увидел, как она легко и одновременно неприятно дотронулась, перебирая лапками, до своего большого, похожего на трубку, рта и начала пить. Он упорно терпел и наблюдал, как на поверхности его тонкой, в прожилках, как у листа, ладони, образовалась небольшая капля крови, как будто мешок с зерном крестьяне прорвали, и мошка начала пить, втягивая в себя каплю, оставив странное зудящее ощущение, как ему сказали философы, от того, что она при питье положила в ранку что-то вроде слюны. «Стражи тоже должны так же поступать, – сказала как-то Рада, потряхивая его по плечу, – оставлять после себя ощущение, что-то, что мы взяли в той стране, никто другой у нас не отнимет». «Это значит – плевать в чужую страну, чтобы в ней ныло?» – спросил Паулетта. «Поноет и перестанет, – ответила Рада. «Не правда ли, я стала похожа на философа?» – вдруг спросила она, улыбнувшись краем губ. «Ты хочешь меня покинуть?» «Нет, я хочу все знать, все, что будет дальше с нами. Кто знает, от чего мы еще избавились?»