Расселл Джонс - Выше головы!

— Ну, не вешай нос! — воскликнула Леди Кетаки, обошла столик и потрепала меня по плечу. — Ирвин — отличный журналист, а значит, использует все доступные ресурсы, чтобы удержать свой рейтинг. Не удивлюсь, если программа по поддержке твоей персоны — часть сложного плана.

— Какого плана?

— Его плана. Откуда мне знать, что творится в голове у статридцатипятилетнего человека, который лишь на четверть — человек? И считается человеком только потому, что андроиды лишены гражданских прав, а он — ветеран труда и знаменитый геологоразведчик… Семь лет назад, когда его собрали заново, он мог получить полное замещение тела. То, что ему поставили, это временная мера. Мы планировали отправить его в институт Проф-Хоффа, чтобы его собрали, как тебя и твоих братьев. Но он отказался. Сказал, что доживёт так… — она собрала тарелки со стола. — Не твоя это забота — копаться в голове Ирвина Прайса. У тебя другое задание, — и она направилась к окну утилизатора.

«Моя забота — копаться в голове Просперо Мида», — подумал я. — «В голове покойного маньяка-самоубийцы, у которого остался сообщник».

«Багича», «Гардэн», «Хардин», «Гоюань», «Хадика»… Почему-то на всех крупных станциях биофабрики называли «Садом». И хотя, в зависимости от официального языка, звучало это слово по-разному, смысл был один и тот же, ведь в каждой культуре описывалось подобное место. Например, у европейских народов был райский сад, откуда бог выгнал людей и куда они всегда хотели вернуться. Известная религиозная притча, которая, при некоторой натяжке, обнаруживала сходство с реальным положением вещей: человечество лишилось Земли — и теперь пыталось воссоздать родную среду на других планетах.

На самом деле никто никого не выгонял — сами всё испортили. Снимки изуродованного мира отлично характеризовали докосмическую эпоху. И, вспоминая мой недавний опыт, вполне сочетались с концепцией «каждый может быть убийцей». Изрытая, покрытая грудами гнилого мусора серая почва, на которой ничего не растёт; грязная, в разводах вода, которая на воду-то не похожа; пустое небо, где нет ни птиц, ни насекомых — только клубы чёрного дыма. Как они допустили такое, как позволили такому случиться?!

В качестве звукового сопровождения для этих кадров использовалась хрестоматийная речь Люка Рубина: « Новая эра началась не тогда, когда человечество вышло в космос, а тогда, когда оно взяло на себя ответственность за содеянное и начало исправлять совершённые ошибки ». Я никогда не понимал, почему в его словах было столько пафоса и напора. Очевидно же, что как только появились реальные технические возможности, сразу же занялись исправлением. Других вариантов быть не могло: всё-таки люди — разумные создания, а не мыши какие-нибудь!

Конечно, были исключения. На Земле ещё сохранялись общины традиционалистов, которые отказывались переселяться на станции. Они считали создавшееся положение «естественным развитием цивилизации». Немногочисленные сообщества, которые неуклонно сокращались, потому что каждое новое поколение всё меньше понимало — ради чего цепляться за прошлое, если будущее давно наступило? Да и что приятного в том, чтобы быть наглядным материалом для социологов! Дикарям предоставили всё необходимое для самостоятельной жизни, их снабжали пищей и медикаментами — лишь бы не мешали терраформированию…

Терраформирование на Земле — оксюморон, но иначе не назовёшь. Мёртвых областей было так много, что использовались почти те же технологии, что и на Тильде. Впрочем, на Земле было намного сложнее: слишком много сюрпризов сохранилось со времён агрессивного использования. С другой стороны, каждый успешный эксперимент помогал тем, кто начинал с нуля в других звёздных системах.

Таинство воссоздания жизни было неотделимо от искусства станционного садоводства. Микромиры в биофабриках становились испытательными полигонами. Но не только. Кроме лабораторий и цехов для производства продуктов в Садах обустраивали просторные рекреации, где можно было полежать на травке или прогуляться среди деревьев. И не сказать, что было важнее: обкатывать методы, позволяющие возродить родную планету, или сохранять связь с Землёй для каждого человека. И конечно же, Сады помогали в профилактике агорафобии, ведь только тэферы, работающие на поверхности планеты, были защищены от страха открытых пространств.

Хотя бы раз в неделю общение с природой рекомендовали всем взрослым, а детей и подростков водили туда ежедневно. Правда, андроидов А-класса туда не пускали: сначала нас долго готовили к контакту с обычными гражданами, а потом… Но мы не слишком расстраивались: в лаборатории Проф-Хоффа была своя оранжерея и скромный газон. Нас там «лечили» от «амнезии».

Мне никогда не забыть, как я впервые осознал, что подо мной живые существа — сотни тысяч травинок, каждая с порами, корешками, программой роста, записанной в клетках. Сначала я даже испугался этого изобилия. Я привык, что есть братья , Проф-Хофф, доктор Дювалье и ещё несколько человек, а всё остальное — предметы и движущиеся приборы. И вдруг окружающий мир перестал быть пустыней. Лежа на газоне, я погладил пушистую зелёную шкуру — она примялась и вновь распрямилась. Каждая травинка тянулась к потолку, с которого лился свет, и одновременно — вглубь, к воде и питательным веществам. Я чувствовал это бесконечное желание жить и растерялся — так оно было похоже на мои собственные устремления!

В тот момент всё, что раньше существовало для меня только в виде текста, изображений и видеозаписей, обрело объём, глубину, запах и цвет. Всё это стало таким же реальным, как и я сам. Растения, грибы, рыбы, животные, люди — миллиарды судеб, каждая со своим ритмом и смыслом. Океан жизни, который хранил и мою долю.

Наверное, это было одним из первых свидетельств, что сборка прошла успешно: базовая личность начала развиваться. В отличие от логосов мне требовалось физическое подтверждение полученных данных — нельзя было просто загрузить и накапливать. В отличие от камиллов следовало проверить на себе — чужой опыт не годился. Я должен был прикоснуться, попробовать, оценить. После этого информация корректировалась намного быстрее, чем это происходило у представителей искусственного интеллекта. Но главное, менялся я сам…

Было приятно вспомнить о флоротерапии. Ряды деревьев и толстый ярко-зелёный ковёр ассоциировались с теми временами, когда не было ни кнопки, ни сомнений в себе. И даже повод, который привёл меня в Сад Восточного сектора, не мог омрачить ощущение жизни вокруг. «Надо будет потом полежать», — пообещал я себе, направляясь в центральный операторский пункт, где была назначена встреча.