Марина Аэзида - Гибель отложим на завтра. Дилогия

— Ты меня ненавидишь. Я сам себя ненавижу, — сказал я. — Но я хочу помочь. Все-таки когда-то я был тебе другом, когда-то я был Айном, — добавил и понял — зря. Потому что и сам уже почувствовал, как смехотворно прозвучали мои слова и что, должно быть, они больше напомнили издевку.

Так оно и было. Смехотворно и жалко они звучали, и хохот Вильдерина снова меня оглушил. А потом он резко оборвался, и его лицо, которое уже сложно было назвать лицом, еще сильнее перекосилось. И Вильдерин сказал:

— Я тебя больше, чем просто ненавижу! Я проклинаю тебя! Навеки, навсегда!

— Ненавидь, проклинай, — ответил я. — Но прошу, прими мою помощь.

Он замолчал, а потом снова едко захихикал. Он сказал:

— А зачем? Чтобы утихомирить жалкие остатки твоей совести? Чтобы дать тебе возможность разыграть благородство? Не дождешься! Мне больше нечего терять, мне безразлично буду я жить или умру. Но ты — ты будешь мучиться. Потому что все те проклятия, которые я посылал тебе, рано или поздно тебя догонят. А я сдохну здесь, меня зароют в общей яме или скормят псам, но я не позволю тебе увезти меня насильно — я скорее убью себя.

— Но почему? Почему? — зашептал я. Думал — он снова заржет, но он ответил. Хотя лучше бы не отвечал. Он ответил:

— Мне уже все равно, что со мной будет, я давно мертвец, говорящий скелет. Но моя смерть — здесь, в этом кошмаре, — единственная доступная мне месть. Я неплохо изучил тебя, пока ты притворялся моим другом…

— Я не притворялся, — воскликнул я, хотя и знал, что он все равно мне не поверит. По крайней мере, я бы себе не поверил.

Так и вышло. Он только ухмыльнулся и продолжил, словно не слышал моих слов. То, что он сказал, показалось мне раскаленной добела сталью, вплавляющейся в сознание. Я никогда, никогда не забывал этих слов, я помню их и сейчас, они до сих пор жгут меня, ибо все, что он сказал, было правдой. Правдой обо мне.

— Я изучил тебя, и я тебя знаю, — сказал он, и голос его был пугающе негромким. — Ты сначала делаешь подлость, а потом долго казнишь себя, убеждая, что муками совести искупаешь вину. И когда я умру, ты точно так же станешь мучиться — из-за меня. И долго страдать, осознавая, что я так тебя и не простил. И никогда не прощу. Ты будешь знать, что я — тот самый человек, который однажды спас тебе жизнь, рискуя своим благополучием. Я — тот, который верил тебе, доверял свои мысли. Тот, который никогда бы тебя не предал, который всегда помог бы. И я — тот самый человек, которого ты раздавил, сломал и уничтожил. Я — тот человек, который сдохнет здесь подобно больной скотине и которого бросят на съедение псам. Ты будешь все это знать. И понимать, что это твоя и только твоя вина. В этом, именно в этом моя месть тебе! За меня, и за Лиммену, и за всех остальных, кого ты использовал, чью жизнь ты уничтожил! Знаешь, пожалуй, я скажу тебе даже больше, поделюсь с тобой, так сказать, по-дружески. Мне очень интересно, не стошнит ли тебя? — и он засмеялся снова. Довольно гадко засмеялся. И даже до того, как он снова начал говорить, мне стало страшно.

— Я тебе все расскажу, — сказал он. — Я расскажу тебе. Знаешь, что творили со мной надсмотрщики? Ты не догадываешься, почему у меня поубавилось зубов? Знаешь ли ты, что такое ощущать в своем рту…

— Замолчи! Замолчи! Прошу тебя, умолкни!!! — я вопил.

Я вопил, чтобы только не услышать его негромкой речи, его слов, о содержании которых я старался заставить себя не думать. А он снова хохотал. Кажется, он и не переставал хохотать.

— Я и не думал, что ты столь раним, мой друг Айн. А ведь именно ты обрек меня на все это. Мучайся же своим раскаянием и своим бессилием изменить хотя бы что-нибудь! И знай — я хочу, чтобы ты знал, — никакие твои страдания, никакие сожаления не заставят меня простить твое предательство. Я умру, но даже в мире теней я буду проклинать тебя. Как бы тяжело тебе самому ни пришлось, я буду проклинать тебя. Это моя месть, и мое проклятие, ублюдок!

Я ожидал столкнуться с ненавистью, но Вильдерин оказался прав с самого начала: то, что он испытывал, было куда сильнее ее. А я по-прежнему молчал. У меня не осталось слов. На моем месте их ни у кого не осталось бы. И когда он понял, что я больше не могу оправдываться, когда он увидел, что победил, что месть его почти удалась, он успокоился.

Он покачал головой и почти без злости сказал:

— Слишком поздно, Аданэй… Айн… слишком поздно. Я ждал тебя после смерти Лиммены. Я уже ненавидел тебя тогда. Но я все-таки ждал, что ты подойдешь и что-нибудь скажешь — все равно что. Что-нибудь. Чтобы я понял, что я был для тебя не только рабом, которого ты использовал. Я ждал, но ты не подошел. Ты даже не смотрел на меня. Я просто перестал для тебя существовать. И то, что отправил меня на эту шахту не ты, ничего не меняет. Пусть ты этого не делал — но ты также не сделал ничего, чтобы это предотвратить.

— Я хотел поговорить с тобой, — зашептал я, — но мне было страшно. Страшно говорить с тобой, смотреть тебе в глаза.

- А сейчас? Сейчас тебе не страшно?

— Страшно.

— Чего же ты боишься? Этой рожи? — он указал на себя пальцем. — Я и сам ее боюсь. Но я скоро умру, а тебе она еще не раз будет являться в кошмарах, где я — страшное уродливое чудовище — стану проклинать тебя. И как знать, не захочется ли тебе самому после них умирать? Каждый раз умирать заново? Зная, что это ты сотворил со мной все это — и своими действиями, и своим бездействием. Сотворил со мной — тем, кто считал тебя другом. И я очень надеюсь, что такие наивные глупцы, как я, больше никогда не встретятся тебе на пути. Чтобы ты ни одной жизни больше не смог растоптать.

Я молчал. Он говорил.

— Все кончено. Тебе не спасти ни меня, ни себя. Сейчас уже поздно изображать раскаяние. Оставь меня догнивать здесь. Уходи. Уходи в свой дворец, к своей царице, к своему вожделенному трону. Если хоть что-то человеческое в тебе есть — уйди. Я не могу тебя видеть. Я не хочу тебя видеть. Или прикажешь ко всему прочему еще оглохнуть и ослепнуть, чтобы я просто не мог видеть и слышать тебя? Твой голос, твое лицо — я ненавижу в тебе все. Я ненавижу даже саму память о тебе.

И я ушел. Я ушел. Так ничего и не сказав, я ушел.

Он говорил. Я молчал.

Мне просто нечего было сказать.

Я знал только одно — месть его удалась. И месть эта оказалась страшной. Он не ошибся, он ни в одной мелочи не ошибся. Он действительно хорошо меня изучил. И все, все, что он сказал, было правдой. И в который раз я думаю, в который раз повторяю — если бы я знал, если бы я только знал заранее, то никогда, никогда не было бы меня в Илирине, никогда не стал бы я царем. И никогда не пошел бы через жизни других ради собственных целей. Никогда. Но я не знал. Тогда я еще не знал».