Софья Подольская - Жизнь навыворот

А девочка, неужто, под поводком.

Значит, кто-то у нас еще и вор. Нехорошо, ай, нехорошо, Глебушка.

Очертания стоящей перед ультратехнологичным офисным столом фигуры подернулись дымкой. Тонкие полоски на пиджаке поплыли, свиваясь в мелкие кольца, бельгийская шерсть стала металлом, из-под которого виднелась белая, как саван, рубаха. Он стряхнул с руки начинающие формироваться железные когти и в несколько щелчков мыши вывел на монитор координаты места, откуда шла трансляция.

Дурак ты, Глебушка. Умный, а дурак.

Сила полетела, поскакала камнем-голышом по обрывкам человеческих жизней.

Авария на Краснопресненской.

Сердечный приступ на Новом Арбате.

Больничная палата, и еще одна.

Операционная.

И опять квартира.

Улица.

Грязный подвал.

Погост.

И новый огонек.

«Девочка. Плохо», – подумал он, чувствуя, как сдавливает лоб железная о четырех зубцах корона.

Девочку Гаяне ему не простит.

Острая игла впилась в палец, выманивая темную, маслянистую каплю. Жадно вздохнула кладбищенская земля в вазоне – приняла редкую жертву.

Распахнула пахнущие дымом и ладаном объятья навьей дороги.

И конь бледный заржал, приветствуя своего всадника.

Пришедший из-под земли удар бросил Киена на колени. Он покатился по вздыбившейся погребальным курганом поляне, а когда, наконец, смог подняться, все стихло. Только звенело эхом далекое ржание, и появившийся из ниоткуда мужчина в деловом костюме смотрел на него непроницаемо-черными глазами.

И терять сознание не спешил.

– Не советую, – спокойно произнес он, на попытку Киена оценить расстояние до все еще лежащего на земле меча. – Зое ты этим не поможешь.

– Кто вы?

Тыкать незнакомцу язык не повернулся.

Мужчина бросил неодобрительный взгляд на замершего в позе эмбриона Глеба, и пошел туда, где один из Туата де Дананн все еще обнимал мертвую человеческую женщину. Киен тенью скользнул за дерево.

– Не уходи, – неестественно худые пальцы поправили намокшие от грязи черные волосы. – Поговорим. Незнакомец поддел блеснувшим металлом ногтем окровавленную землю.

Он не смотрел на Киена, но тот откуда-то чувствовал – видит.

Знает. И, если он не будет осторожен, убьет.

– о Зое? – Киен сделал шаг вперед.

– О Зое, – согласился мужчина, вкладывая черный влажный шарик в приоткрытый рот женщины. – И о тебе. А теперь помолчи. Мне нужно сосредоточиться.

Он наклонился к ней.

И поцеловал.

Сначала ничего не происходило, а потом еще мгновение назад безжизненная рука дрогнула, заскребла по земле. Киен видел, как поднялась, опала и снова поднялась грудь под пуховиком, услышал судорожный вдох и сразу за ним – крик.

– Ну, тихо, девочка, тихо. Ты мне так всю округу поднимешь. Спи.

Ладонь мазнула по сверкнувшим жизнью глазам, и женщина затихла.

Мужчина склонился над потомком богини Дану, вслушался в хриплое дыхание. Снял дорогой пиджак, скомкал его и прижал к кровавому пятну на спине.

– А теперь, – он поднял на Киена пронизывающий до пяток взгляд, – давай поговорим. Только знаешь что, иди и, вот, подержи тут.

Черные глаза указали на медленно тяжелеющую от крови ткань.

– Зачем?

Киен не дерзил, нет. Дерзить этому было опаснее, чем Руа сыну Мидира, опаснее, чем самому Бодб Диргу.

– Ты же не хочешь, чтобы он умер.

Не вопрос, утверждение.

И правда, не хочет. Во всяком случае не так.

Киен до последнего не верил, что Глеб выстрелит, – бить в спину недостойно воина.

Как и прикрываться женщиной. Двумя женщинами.

Рассказу Гаяне Киен поверил сразу.

Аргит сын Финтина поклялся защищать и сдержал слово. Он достоин лучшего, чем смерть от руки труса.

Киен подошел к своему врагу, присел на корточки и зажал рану.

Мужчина проворно поднялся, бросил безразличный взгляд на испорченные брюки, зачем-то топнул ногой, приказал:

– А ну, не шалить!

И направился к валяющемуся в грязи сокровищу Туата де Дананн.

– Что это? – он попробовал рукоять кончиком пальца.

– Меч Нуаду.

– Ну надо же, – довольное цоканье не вязалось с сошедшимися на переносице бровями. – И что Глеб обещал тебе за него?

– Пустить мой народ. Сюда.

В ответ на очень нехороший хрип раненного, Киен, не задумываясь, сбросил с пальцев паутину целебного сна.

– Раб мечтает о свободе.

– Я не раб, – он взвился языком пламени, но руки не отнял, – мы…

– Вы просто проиграли, – в этом голосе было понимание, память, печаль. – Так случается.

Случается.

И союзники становятся непримиримыми врагами.

Люди, еще вчера чествовавшие твою семью, поворачиваются к новым богам.

Забывают. Помогают забыть детям.

И детям детей их.

Но во все времена, погребальными кострами ли, тризнами, ладаном ли и молитвами, да хоть какофонией похоронных оркестров – смерть чтили все.

Ну и сказки, будь они неладны, помогли.

Слушали ведь, потом читали, экранизировали даже, но главное – помнили.

Верили.

И он остался.

Киен увидел, как тень, мелькнувшая на худом лице, исчезла. Черные глаза вспыхнули кострами Самайна, и в ответ на безмолвный призыв из-под снега вынырнула рука.

Полуразложившиеся пальцы сомкнулись на ножнах, а те в ответ замерцали синим. Земля охнула, застонала, как разбуженное от долгой спячки животное, но все же проглотила меч короля.

– Ну-с, – мужчина посмотрел на лежащего в беспамятстве Глеба, – перейдем к виновнику этого торжества.

Он пощупал торчащую из ворота пуховика шею, приподнял веко, прижал ладони к груди. Довольно хмыкнул.

– Чем ты его так?

Киен сглотнул, но врать не стал.

– Мой глаз. Старшие говорят, Балор, мой предок, мог убить. Я не могу. Я смотрю, они падают. Не умирают. Так.

– и долго он будет?

Задав вопрос, тот принялся проверять карманы Глеба.

– Не знаю. Я был злой. Очень злой.

Мужчина деловито ощупал пуховик, проверил брюки и даже сапоги. Подобрал валяющийся на земле кожаный лоскут повязки и, вернувшись, протянул Киену.

– Сюда идут.

Первый вылетевший на поляну волк был черным.

Даже не открывая глаз, Серафима поняла: она в больнице. В нос забились запахи дезинфицирующего средства, кондиционера для белья и почему-то лилий. Последний, как оказалось источал букет на прикроватной тумбочке. Белоснежные лепестки мягко мерцали в свете ночной лампы. Судя по лезущей через щели в жалюзи темноте, солнце село давно.

Серафима потянулась было за мобильным, но из одежды на ней оказались только больничная рубашка и трусы. Пластиковая клипса, сжимавшая палец, царапнула висок.

Как она здесь очутилась?

Она же…

– Умерла, – донесся из темноты знакомый насмешливый голос. – И воскресла. Ничего удивительного, я так каждый день делаю.