Гай Орловский - Ричард де Амальфи

Клаудия тоже проводила его взглядом, показалось, что волшебница довольна исчезновением фактора, отвлекающего внимание от ее безукоризненных ног, скрытых, впрочем, длинным платьем до щиколоток, но настоящие мужчины и под шароварами могут оценить женские ноги.

— Мне, — ответила она с запозданием, — такая услуга в самом деле ничего не стоит. Вам же пришлось хоть немного помахать мечом… оказывая услугу мне. Один раз вас даже по голове стукнули.

— Точно видели?

— Да уж заметила.

Я нагло оскалился:

— Получили удовольствие?

Она гордо выпрямилась, нос кверху, взгляд вниз, как на червя у ее ног.

— А вы как думаете?

— Да уж думаю…

Она изумилась:

— В самом деле? Головой?

— Ну и как, — поинтересовался я, пропуская мимо ушей выпад, — я был хорош?

— Как петух, — ответила она с растущим раздражением. — Вообще-то опасность была нешуточная, а вот информацию для вас не искала, она у меня случайно. Так что с вами не расплатилась, еще в небольшом долгу…

Я смерил ее бараньим взглядом:

— Так в чем задержка? Раздевайтесь!

Она гордо выпрямилась, щеки окрасились румянцем:

— Наглец, хам, невежда!

Я оскалил зубы в наглой усмешке:

— Ну вот, леди, уже и не чувствуете себя обязанной, верно?

Она несколько мгновений смотрела в упор, опешив, еще не понимая, почему я доволен, словно поймал ее на краже, вдруг вспылила:

— Мерзавец!.. Как вы умеете все… перевернуть!

— И тут пришел поручик, — сказал я, — и все испортил. Ладно, Клава, чего мы кусаемся? Все-таки самец и самка должны уживаться лучше. Я — самец, посмотрите мои мускулы. Да посмотрите же!.. Кстати, это у меня не единственные отличительные признаки пола. Вы — самочка, на ваши вторичные половые признаки можно даже не указывать пальцем, они все время у меня перед глазами. Я просто взгляда от них оторвать не могу…

Она вскочила, глаза мечут молнии, негодованием обдало с такой мощью, что озноб прошиб меня до внутренностей, противно заныло под ложечкой.

— Вот видите. — сказал я с укором, — как только брякнешь правду…

Она сдержалась, произнесла очень холодно:

— Да, вы сама порядочность и скромность, а вот не умеете этого показать. Прощайте, сэр Ричард. Не могу сказать, что было приятно встретиться.

— А вот мне все равно было приятно. — ответил я. вставая. — Вы мне нравитесь, Клава.

Она отступила, оглянулась. Один из лучников, словно получив мысленный приказ, ринулся со всех ног к ее кобылке, ухватил за повод и привел бегом, глядя на волшебницу с почтением и опаской.

Я поспешил за Клаудией, взял узду из рук лучника, преклонил колено, а когда она, снова едва коснувшись, взлетела в седло, все так же свесив ноги на одну сторону, с поклоном передал ей поводья.

Она почти выхватила из моих пальцев, негодующий взгляд карих глаз ожег, словно по лицу стегнули крапивой.

— Прощайте, сэр Ричард, — повторила ледяным голосом. — Вы по-прежнему вольны пересекать мои земли во всех направлениях.

— Благодарю вас, леди Клаудия, — ответил я и поклонился.

— И даже охотиться.

— О, я уж наохочусь…

Наверное, я произнес чересчур прочувствованно, а поклонился слишком низко, она вскинула подбородок, в глазах откровенный гнев, без нужды хлестнула лошадку, та обиженно вскрикнула, ударила в землю всеми четырьмя и ринулась с такой скоростью, что стук копыт слился в тут же стихшую барабанную дробь.

Я проводил ее взглядом, хороша, даже слишком хороша, но инстинкт предостерегает: с такими женщинами очень непросто, это всегда быть начеку, так лучше уж нам чего-нибудь попроще, а циркачки пусть другим, кто не берется завоевывать мир. Наполеон говорил, что сильная личность должна избегать баб-с, как мореплаватель избегает рифов.

Подошел Харальд, все видит и все замечает, такая должность, спросил тихо:

— Ваша милость, а как же вы насчет зайцев, забитых на охоте?

— То другое, — огрызнулся я. — Надо есть, вот и ем. Но если бы вместо дракончика в паутину попал заяц, я бы его отпустил. Конечно, потом в лесу ему мне лучше не попадаться… Понял?

— Понял, ваша милость. Прям на душе полегчало. А то уж подумал, что и вы тронулись. Бывает, проходят по этим землям всякие… Есть и такие, что не едят.

Я кивнул понимающе:

— Вегетарианцы? Которые безмясоедные?

— Не только, ваша милость…

— А, полные, значит, — сказал я. — К рыбе не притрагиваются, молока не льют…

— Если бы только это, ваша милость…

— Сыроеды, — определил я тоном знатока. — Мало того, что только траву, так еще и не варят, сырую жуют.

Он покачал головой:

— Да нет же, ваша милость! Ничего не едят.

Я опешил, раскрыл рот.

— Как это… ничего? Совсем ничего?

— Совсем, — поклялся Харальд. — Я сам одного такого видел в детстве. Шатунисты вроде бы. Или шаталисты, не помню точно. Мудрые что-то говорили насчет какого-то азота, который прямо из воздуха, но для нас, простых людей, все равно что ничего не есть.

Я смотрел ошалело, и хотя моя подготовка позволяет объяснить все на свете, но все-таки заявленьице пошатнуло почву, будто при землетрясении.

А Зигфрид спросил вполголоса:

— Что она хотела?

— Ищет спутника жизни, — объяснил я. — Сама отличается тяжелым характером, зато легким поведением.

Зигфрид задумался.

Завидев нас, из ручья выбрался обнаженный до пояса Алан де Тридент. Я впервые увидел его без доспехов и даже без рубашки, засмотрелся на развитые, даже переразвитые от постоянных упражнений с мечом грудные пластины мышц, что сперва показались похожими на женские груди, очень уж выпуклые и сдвинутые вниз в состоянии покоя, но едва на берегу поднял с земли рубашку, приподнялись, окаменели, их прочертило тугими сухожилиями, а тонкие полоски шрамов стали выпуклыми, заметными.

На вертеле медленно поворачивается освежеванная туша молодого оленя. Лучники разложили на скатертях захваченные из дома хлеб, сыр, фрукты, рыбу, пучки молодого чеснока и лука.

Мне освободили место, Тюрингем сноровисто срезал зажаренное мясо тонкими ломтями, посолил и разложил передо мной. Я накрыл стеблями лука, с удовольствием вдохнул бодрящий запах.

Зигфрид и виконт Теодерих сидели с Аланом, тот с горящими глазами рассказывал:

— Мы с утра до поздней ночи не покидали седел, уподобившись диким кочевникам, а когда пришли в южные страны, то днем спали, а ехали ночами, пока безжалостное солнце не вытапливает плоть из-под шкуры, что стала толще доспехов из кожи буйвола!.. Мы ели сухари, а потом уже чахлую траву, но шли через пустыню неудержимо, назад пути нет, мы же рыцари, нам стыдно отступить, словно простолюдинам… Чужие духи зла хохотали в ночи, иногда показывая страшные лики в багровом свете костра, а ночами садились на грудь, хватали за горло, щелкали зубами…