Коллектив авторов - Бесконечная история

— Я никогда не выведу пятно отсюда, — сказала она.

— Он умер? Твой сын?

— Умер? — произнесла герцогиня удивленно, как если бы она обдумывала это. — Он был со своим отцом. Они были казнены вместе. Цвет дю Шенов отхватили под корень.

Беспечность в ее голосе была пугающей. В этой женщине присутствовали такие непостижимые крайности и такая боль — Дарий оказался сбит с толку. Он давно не встречал кого-нибудь столь непостижимого. «Возможно, она так сложна, как Митос», — подумал он.

И так же взыскательна к себе самой.

— Я буду молиться с тобой за их души, если хочешь. — Он предложил это мягко, намереваясь возвести мост над стеной ярости и презрения. Она отразила благонамеренный приступ.

— Непременно молись. Если ты склонен к этому, то на коленях пробей спасительный тоннель сквозь камень. Я сейчас буду спать. — Она нервно перебила себя, воскликнув: — Это невозможно! Там нет подушки? Нет одеяла?

— Боюсь, нет, — пробормотал Дарий. Он не знал, раздражает его это или забавляет. — Спи спокойно.

Она прислонила голову к стене и испустила глубокий, обиженный вздох.

— Ты можешь звать меня Терезой, — сказала она. — Кажется, у нас получится стать хорошими друзьями, уважаемый священник. Разбуди меня, когда они подадут завтрак.

Ему не хватило духу сказать ей, что это маловероятно. Их тюремщики не потратятся даже на заплесневелый хлеб.

Он проснулся в темноте, задыхаясь от нее, погребенный под ней. Когда он открыл рот, чтобы закричать, тьма вторглась в него, словно засунула руку ему в горло.

Он не был уверен, что сможет издать хоть какой-нибудь звук, но вдруг прохладная рука скользнула по его лицу и прижалась ко лбу.

— Отец. — Пренебрежение герцогини несколько смягчилось с наступлением темноты. — Проснись. Ты бредишь.

Нет, это был не бред. Это было хуже, чем любой бред. Он судорожно вдохнул, не смог выдохнуть, потерял контроль, его легкие слиплись от ночной влаги.

— Отец! — Ее голос стал более похожим на тот, что звучал накануне. — Прекрати!

Он не мог. Он был беспомощен, как ребенок, во власти этого подавляющего ужаса, и когда он пытался привести в порядок свой разум и взять под контроль свое тело, силы ускользали, как змея, смазанная маслом. Боже! Он молил только о том, чтобы справиться.

Герцогиня прикрыла его рот своей рукой. Из-за паники Дария била крупная дрожь, но некоторая маленькая, упрямая часть его сознания поняла, что делает женщина, поняла и одобрила. Он принудил свое тело к неподвижности, не позволяя себе прогнать ее.

Он дышал носом, быстрыми, короткими вдохами, которые постепенно, почти незаметно, замедлились.

Через несколько мучительных мгновений все было кончено.

Он протянул руку и положил ладонь на ее запястье, пожав его так нежно, как только мог. Ее хрупкость удивила его. Она действительно была довольно хрупкой женщиной с запястьями тонкими, как птичьи лапы.

— Хорошо, — сказала она с некоторой долей удовлетворения, — по крайней мере, ты не храпишь. Я терпеть не могу, когда храпят.

Она убрала пальцы с его губ. Он чувствовал — тепло от них останется на его лице, как своеобразная татуировка. Когда он сел, герцогиня встала с приятным шелестом юбки и отступила назад, на свою сторону камеры.

— Спасибо, — сказал он. Его голос звучал хрипло и неровно. — Прости, если я напугал тебя.

Герцогиня фыркнула.

— Требуется гораздо большее, чем простое появление ночных страхов, чтобы напугать меня, отец. Я знакома с кошмарами. Мне пришлось столкнуться с ними, когда я была моложе, и моя дочь…

Было странно снова услышать тишину. Как будто она удерживала не только дыхание, но даже самое свое сердце.

— Моя дочь, — продолжила она после паузы, — вечно боялась то одной вещи, то другой. Монстра за окном. Шума в зале. А я не верила во что-нибудь настолько чудовищное, что причинит вред такому красивому ребенку.

— Где она? — спросил он.

Среди долгого, долгого молчания он услышал дрожь ее дыхания.

— Герцогиня? — Ответа все не было. Он опустил тон до еле слышного шепота. — Тереза? Где твоя дочь?

— Мертва, — сказала она. Слово нагое, как кость. — И да простит меня Бог, я знаю, что это к лучшему. В смерти она может обрести покой, какого мой муж никогда не давал ей при жизни.

Дарий закрыл глаза. Было нечто утешительное во тьме от закрывания своих глаз, как если бы он контролировал это, сам выбрал ее. И он желал позволить Терезе хоть сколько-то побыть одной со своим горем, но тщетно.

— Я не знаю, когда это началось, — продолжала она. — Ей едва исполнилось десять лет, когда я застала их вместе. Мой идеальный, красивый ребенок. А мой муж смеялся. Как будто это ничего не значило. И я предполагаю, что это не значило ничего. Я не смогла спасти ее от него, и теперь она ушла, и нет больше страдания для нее. Я благодарю Бога за это, как ни за что другое в моей жизни.

— Тереза… — он искал слова, чтобы утешить ее, но как тут утешишь? Попытка оказалась столь же бесполезной, как и незамеченной.

— Солдаты сообщили мне, — сказала она странным, размеренным голосом, — что ее последние слова на ступенях гильотины были обращены к ее отцу. К ее отцу.

Она заплакала. Звук причинял ему боль, как раскаленные щипцы, и он не мог держаться в отдалении от нее; он осторожно, ощупью нашел дорогу в ее сторону сквозь темноту, обнял и баюкал, прижав к груди. Он думал, что герцогиня дю Шен никогда в жизни не позволяла себе плакать. Она закрывалась броней от гнева и обжигающего презрения; она хранила свою боль за возмутительным поведением и вызывающим безразличием.

Но она никогда не горевала.

Он обнаружил, что сам плачет вместе с ней, как если бы его собственный ребенок был так предан, осквернен, так ужасно и окончательно потерян.

Через некоторое время вспышка прошла, как проходят вспышки, и она, обессиленная, привалилась к нему, ее голова придавила его руку. Вся ее нервная гордость исчезла. Он стал читать молитву за невинную, и через несколько ударов сердца она присоединилась к нему, и слова связывали их крепче, чем слезы.

Когда молитва была окончена, он подумал, что желает дать ей покой, и эта цель заслонила всё остальное в его сознании. Убирая растрепавшиеся волосы, прилипшие к ее мокрой щеке, он замер.

— Дарий? — позвала она. Он закрыл глаза и устремился в темноту.

Я священник.

Означает ли это так много теперь, в конце долгой-долгой жизни? Один маленький момент сострадания — и мир будет уничтожен?

Я давал клятвы.

Бог так безумно ревнив?

Он не мог оторвать руку от ее щеки. Его пальцы проследили ее очертания, как если бы это был чертеж ключа к его сердцу.

— Нет, — пробормотала Тереза. — Нет, отец. Я не буду просить тебя согрешить.